— От моего собственного ножа, — сказал Обенрейцер, дотрагиваясь до того, что должно было быть безобразной раной в момент ее нанесения.
— От вашего собственного ножа, — согласился нотариус, — когда вы старались спасти своего спутника. Хорошо, хорошо, хорошо. Это было очень хорошо. Вендэль!.. да!.. Мне недавно несколько раз приходила в голову странная мысль, что у меня как будто однажды был клиент с такой фамилией.
— Но, ведь, monsieur, мир так мал! — заметил Обенрсйцер. Однако он постарался запомнить, что у нотариуса однажды был клиент с такой фамилией.
— Как я уже сказал, monsieur, смерть этого дорогого товарища по путешествию послужила началом моих бедствий. Что происходит вслед за этим? Я спасаюсь. Прихожу в Милан. Меня очень холодно принимает Дефренье и Ко. Немного спустя, Дефренье и Ко отказывает мне от места. Почему? Они не объясняют причин. Я спрашиваю, не скомпрометировано ли мое доброе имя? Ответа нет. Я спрашиваю, в чем они меня обвиняют? Ответа нет. Я спрашиваю, где их доказательства против меня? Ответа нет. Я спрашиваю, что же я должен думать? Отвечают: «Monsieur Обенрейцер волен думать, что ему угодно. Для Дефренье и Компании совершенно не важно, что думает monsieur Обенрейцер». И это все.
— Великолепно. Это все, — согласился нотариус, взяв порядочную щепотку табаку.
— Но разве этого достаточно?
— Этого недостаточно, — сказал maître Фохт. — Фирма Дефренье принадлежит к числу моих друзей — сограждан — очень уважаемых, очень чтимых, — но фирма Дефренье не должна молча губить репутацию человека. Вы можете ответить на жалобу истца. Но как вы вчините иск против молчания?
— Ваше чувство справедливости, мой дорогой патрон, — отвечал Обенрейцер, — констатирует одним словом жестокость этого дела. Но останавливается ли оно на этом? Нет. Ибо, что происходит вслед за этим?
— Это точно, мой бедный мальчик, — сказал нотариус, кивнув раза два головой, чтобы ободрить его, — особа, находящаяся под вашей опекой, возмущена против вас из-за всего этого.
— Возмущена — это слишком мягко сказано, — возразил Обенрейцер. — Особа, находящаяся под моей опекой, восстает с ужасом против меня. Эта особа оказывает мне неуважение. Эта особа убегает от моей власти и скрывается (мадам Дор вместе с нею) в доме английского юриста, мистера Бинтрея, который отвечает на ваши обращения к ней с требованием подчиниться моей власти тем, что она не сделает этого.
— И который после этого пишет, — сказал нотариус, отодвигая свою громадную табакерку, чтобы найти в бумагах, лежавших под ней, письмо, — что он прибудет для совещания со мной.
— Правда? — спросил Обенрейцер, немного раздосадованный. — Прекрасно, monsieur. Разве у меня нет никаких законных прав?
— Разумеется, есть, мой бедный мальчик, — ответил нотариус. — Все, кроме преступников, имеют свои законные права.
— А кто же называет меня преступником? — сказал свирепо Обенрейцер.
— Никто решительно. Будьте тверды под тяжестью несправедливости. Если бы фирма Дефренье назвала вас преступником, то, конечно, мы знали бы, как нам рассчитаться с ними.
Произнося эти слова, он протянул очень короткое письмо Бинтрея Обенрейцеру, которое тот теперь прочел и передал обратно.
— Говоря, что он прибудет для совещания с вами, — заметил Обенрейцер, к которому снова вернулось его хладнокровие, — этот английский юрист хочет сказать, что он прибудет отрицать мою власть над особой, находящейся под моей опекой.
— Вы так думаете?
— Я в этом уверен. Я знаю его. Он упрям и придирчив. Скажите мне, дорогой нотариус, можно ли оспаривать мое право, пока лицо, опекаемое мною, не станет совершеннолетним?
— Абсолютно невозможно.
— Я буду указывать на это. Я заставлю ее подчиниться мне. Я обязан этим вам, сударь, — произнес Обенрейцер, переменяя свой раздраженный тон на тон признательной кротости, — вам, который так доверчиво принял оскорбленного человека под свое покровительство и к себе на службу.
— Успокойтесь, — сказал maître Фохт. — Ни слова больше об этом теперь, и никаких благодарностей! Будьте здесь завтра утром прежде, чем придет другой клерк — между семью и восемью. Вы найдете меня в этой комнате; и я сам ознакомлю вас с вашим делом. Проваливайте! Проваливайте! мне надо писать письма. Не хочу больше слышать ни одного слова.
Отпущенный с такой великодушной грубостью и удовлетворенный тем благоприятным впечатлением, которое он произвел на старика, Обенрейцер мог на досуге возвратиться к той заметке, которую сделал про себя относительно того, что у maître'а Фохта был однажды клиент по фамилии Вендэль.