– Почему, простите, маниловщина? – нисколько не сбившись с тона, спросил инженер.
– Длину рельсов вы пробовали рассчитать? Перегрузку вы пытались прикинуть? Схему подвески ракетного двигателя, хотя бы в первом приближении, представляете?
– А как же! – сказал инженер. – Неужели вы полагаете, что я позволил бы отнимать у вас драгоценное время, не произведя предварительного расчета, просто так, что называется, сбрехнув идею?
– Идея – всегда прекрасная штука, – сказал председатель и потер лицо ладонью. –Допустим, что и расчеты ваши окажутся не фантастикой, а делом реальным, допустим, и установку вы построите, но кто согласится сесть на вашу бочку с порохом и сам под собой ее подпалить?
Кто-то в зале засмеялся. Кто-то немедленно поддакнул:
– Именно – бочка с порохом…
И тут летчик увидел: "хозяин" заказа смотрит на него. Смотрит вопросительно. Хабаров встал.
– Разрешите?
– Да, пожалуйста.
В зале сделалось совсем тихо.
– На данном этапе обсуждения вопроса я не рискнул бы сказать категорически: нет. Мне представляется, что бочка с порохом не самое рискованное. Мы же взлетали с ракетными ускорителями на больших машинах. У меня вызывает сомнение совсем другое: ну, взлетим мы без аэродрома, а как будем садиться? Садиться-то все равно надо на летном поле. Стоит ли игра свеч?
Инженер парировал моментально:
– Лучше иметь решенной половину проблемы, чем не иметь ничего.
Председатель совещания поглядел на сидевшего рядом с ним пожилого человека и сказал:
– А не создать ли нам авторитетную комиссию, Евгений Борисович? Установим срок. Тщательно взвесим все "за" и все "против". И, скажем, через месяц вернемся к этому вопросу еще раз.
– Комиссия, конечно, не повредит, – сказал Евгений Борисович – рекомендую пригласить от изготовителя автора предложения, разумеется, Илью Григорьевича Аснера, товарища Хабарова, ну и трех человек мы выделим от себя.
Так и порешили тогда.
Потом были заседания, споры, осторожное маневрирование, были ходы явные и ходы тайные, словом, партия разыгрывалась осторожно, медленно, хитроумно. И все-таки инженер выиграл: высшие инстанции затею одобрили. Колесо сразу же завертелось с новой силой.
Виктор Михайлович не летал уже целый месяц – с утра и до самого вечера он пропадал на опытном заводе, где теперь рождалась "бочка".
Каждый день он записывал в особый блокнот: "Проверить соосность подвески РД к самолету. Сигнализатор положения замка??? Упор рычага управления двигателем. Плохо!" По мере того как что-то решалось, разъяснялось, переделывалось, одни строчки в блокноте вычеркивались, но тут же появлялись новые:
"Поставить фиксатор рулей с автоматом растормаживания.
Упор для левой руки. Обязательно. Порядок отсчета времени срабатывания реле??? Сброс РД при неудачном запуске???"
Всего было уже вписано и частично зачеркнуто сто с лишним пунктов.
Порой Виктору Михайловичу казалось, что этот кроссворд никогда не кончится. Но он давно привык работать основательно, наверняка и не позволял себе торопиться.
В этот день Хабаров приехал на аэродром с утра. Еще накануне он договорился с начлетом, что потренируется на серийном истребителе.
– Чего это тебе приспичило? – спросил начлет.
– Если по месяцу не летать, можно и вовсе разучиться,– сказал Виктор Михайлович.
– Это верно, – согласился начлет и подписал полетный лист.
Хабаров взлетел, разогнал машину над самой землей и энергичной горкой полез вверх. На этом истребителе Хабаров летал много раз прежде и ничего сверхъестественного или неожиданного от машины не ожидал. Однако очень скоро он обнаружил, что смотрит на свой самолет новыми глазами: старается предвосхитить, угадать, почувствовать, как поведет себя машина в предстоящем полете с "бочкой". Он проделал набор высоты с разными углами и, убедившись, что чувствует машину достаточно хорошо, развернулся в направлении пилотажной зоны.
Виктор Михайлович не был самым виртуозным пилотажником – фигуристом Испытательного центра. И хотя он высоко ценил способность к акробатическим полетам и в душе даже завидовал таланту Василия Бескина, например, превыше всего ставил Хабаров чистоту, ювелирность, а не броскость работы в воздухе. Вот ради этой самой чистоты он готов был пилотировать когда угодно, на чем угодно и сколько угодно.
Взглянув на бортовые часы и убедившись, что времени еще достаточно, Виктор Михайлович развернулся в зону.
Сначала Хабаров писал глубокие виражи, потом плавно опрокинулся в перевороте и завязал петлю, перешел в иммельман, накрутил целую серию бочек – быстрых и плавных, горизонтальных и восходящих… Привычно сменялись перегрузки, то вдавливая его в спинку пилотского кресла, то отпуская и снова вдавливая… А в наушниках шлемофона жил своей неумолчной жизнью звуковой мир аэродрома.
Кто-то просил разрешения на выруливание…
Кто-то недовольным голосом напоминал диспетчеру, что уже пять минут дожидается команды на взлет.
"Алмаз" докладывал "Охотнику", что задание выполнено и на борту все в порядке.
"Кобра" просила "Тушканчика" взять превышение метров пять-десять и увеличить скорость на тридцать. "Ты не визируешься, Тушканчик, не визируешься. Как понял? Прием".
Летчик слушал и не слышал этот разнообразный нестройный хор глуховатых, ворчливых, радостных, усталых, знакомых и незнакомых голосов.
Неожиданно он выделил один-единственный, обращенный к земле голос:
– Охотник, я – бортовой восемьдесят четвертый, подхожу к третьему развороту, помогите зайти на посадку, фонарь забило маслом. Давление падает… – Голос был ровный, диктующий, бесстрастный. И все-таки Хабаров сразу же понял: восемьдесят четвертому плохо. Просто так, за здорово живешь, никто не попросит: помогите зайти на посадку. И прежде чем командный пункт успел принять решение подать команду, Виктор Михайлович уже прицелился своим истребителем в район третьего разворота и передал:
– Восемьдесят четвертый, иду к тебе. Давай обстановку. Я – Гайка.
– Гайка, я – восемьдесят четвертый, фонарь забило маслом, наверное, трубопровод накрылся. Давление один и восемь. Ни черта не вижу.
– Какая у тебя высота?
– Четыреста.
– Лезь вверх, обороты двигателя не трогай. Понял? – и тут же, обращаясь к земле, Хабаров передал:
– Завожу восемьдесят четвертого на вынужденную, обеспечьте полосу.
Хабаров пристроился к незнакомой машине. Самолет оказался чужим, военным, устаревшим. На аэродроме Испытательного центра давно уже не паслись такие кони. От кончика носа до кончика хвоста машина была задрызгана маслом.
– Восемьдесят четвертый, почему фонарь не откроешь? – спросил Виктор Михайлович.
– Если ты такой умный, открой сам.
– Что-о?
– Ничего! Открой сам! – и восемьдесят четвертый замолчал.
Летчик с недоумением глянул на замасленную "машину и скомандовал:
– Крен тридцать, разворот влево на сто десять градусов. Восемьдесят четвертый начал послушно разворачиваться.
Хабаров посмотрел на летное поле, оценил свою позицию по отношению к посадочным знакам и передал восемьдесят четвертому:
– Выпускай щитки, следи за скоростью.
– Я еще шасси не выпустил.
– Делай что говорят. Успеешь шасси выпустить. За скоростью следи. Кренчик поменьше. Вот так, хорошо.
Хабаров вел чужую машину к земле, подсказывая пилоту каждое движение.
– Теперь выпускай шасси. Хорошо. Высота тридцать. Стоишь точно по центру полосы. И по удалению – точно. Не разгоняй скорость.
На быстроходном реактивном самолете Хабарову было трудно держаться около восемьдесят четвертого, он то и дело отходил чуть вправо, потом снова подворачивал влево, стараясь не выскочить вперед своего подопечного.
– Высота десять. Выравнивай потихонечку. Хорошо. Пониже пусти. Еще пониже. Подбери ручку. Все. Сидишь. Я пошел. – Он осторожно вывел двигатель на взлетный режим, выдержал машину на одном метре и энергично перешел в набор высоты.