Бородина уважали, любили и побаивались. Уважали за обширные знания, настойчивость, неиссякаемую, казалось, энергию, любили за справедливость. А побаивались не столько за власть, которой был наделен комэска, сколько за прямоту и уничтожающую меткость высказываний.
Курсант Хабаров был, естественно, достаточно далек от майора Бородина. Далек до тех пор, пока после какого-то очередного "художества" не оказался вызванным на личную беседу к командиру эскадрильи, кстати сказать, не в служебный кабинет, а на квартиру.
Отвыкнув за восемь месяцев армейской казарменной жизни от домашней обстановки, Хабаров был смущен пестрым ковром на стене, настольной лампой под зеленоватым шелковым абажуром и накрытым белой крахмальной скатертью круглым столом, а больше всего – нестроевым видом самого Бородина: дома майор ходил в лыжных байковых штанах и какой-то странной не то спортивной, не то пижамной коричневой куртке.
– Садитесь, – сказал Бородин, – рассказывайте.
– Виноват, не понял, товарищ майор, что именно я должен рассказывать? – спросил Виктор, оставшись стоять между дверью и столом.
– Меня зовут Евгений Николаевич, и, пожалуйста, здесь, не на службе, забудьте о чинопочитании, садитесь и рассказывайте: как жили до армии, чем интересовались, что читали, к чему стремились? Работали? Учились? Женились?
Сбитый с толку неожиданным поворотом разговора, Хабаров начал довольно бестолково, скованно. Видимо, Евгений Николаевич вполне отчетливо понимал состояние курсанта, во всяком случае, не перебивал его нетерпеливыми вопросами, не подгонял.
И, сам того не ожидая, Хабаров рассказал Бородину о том, о чем не рассказывал даже самым близким друзьям-курсантам, признался, что ему нравится летать, нравятся самолеты, что ему очень хотелось бы достичь самых высоких высот в пилотаже, а вот служить… как бы поточнее выразиться, служить трудно, потому что он не умеет подчиняться, не умеет подавлять себя…
Евгений Николаевич не возражал. Он сидел в кресле, склонив голову на руку, и внимательно слушал. Потом, будто только что вспомнив о Хабарове, как-то сразу оживился и спросил:
– Скажите, Виктор, в принципе вы признаете существование необходимости в жизни?
– Как не признавать, когда каждый устав – выражение необходимости, и каждое наставление, и каждая инструкция… А их тут, пока кончишь, штук сто надо сдать.
-Вы так говорите, будто необходимость существует только в армии. А между тем необходимость присутствует всюду: разве инженер, работающий в гражданском строительстве, например, может не считаться с определенными нормами, порядками, объективными закономерностями? Разве цирковой артист не "стеснен" тринадцатиметровой ареной?
– Почему тринадцатиметровой? – удивился Хабаров.
– Потому, что такой стандарт принят во всех цирках мира. Вам нравится летать, и вы неплохо справляетесь с программой, но ведь само по себе летание не может быть конечной целью ни вашей, ни чьей-либо вообще деятельности. Станете ли вы впоследствии военным летчиком, гражданским пилотом, полярником, заводским испытателем – всюду будут правила, ограничения, словом, узаконенная необходимость…
– Так разве ж я анархист, Евгений Николаевич? Я понимаю – без законов жить нельзя…
– Понимаете? Прекрасно! Против чего же вы тогда бунтуете?
– Бунтую? Это, пожалуй, слишком сильно сказано. Я хочу оставаться личностью… В рамках законов и здравого смысла…
– Прекрасно. И кто ж вам препятствует?
– Многие и прежде всего обстоятельства.
– А конкретно?
– Мне бы не хотелось называть фамилий и приводить примеры.
– Ладно. Не называйте. Я сам назову. Вам отравляет жизнь старшина Егоров? Можете не отвечать. Знаю. Старшина действительно ограниченный и не очень умный человек. Но прошу обратить внимание: Егоров – всего лишь старшина, лицо, призванное поддерживать порядок в эскадрилье, следить за гигиеническими условиями вашего быта, за точным исполнением распорядка дня и обеспечением личного состава всеми видами материального довольствия. Так?
Хабаров промолчал. И Бородин продолжал все тем же ровным, скучноватым голосом, будто читал лекцию:
-Мне представляется, что со своими прямыми служебными обязанностями старшина Егоров справляется вполне удовлетворительно, и в том, что мы держим его на этой должности, есть несомненная целесообразность. Подчеркиваю – целесообразность! Кроме того, в нашей стране нет закона, по которому можно было бы освободить человека от работы за глупость, если он при этом не вор, не растратчик, не лодырь…
Они говорили долго. Бородин ни разу ни в чем не упрекнул Хабарова. Евгений Николаевич терпеливо раскрывал перед задиристым, петушистым Витькой понятия, над которыми тот никогда прежде не задумывался: необходимость, целесообразность, оправданность и неоправданность. Выражаясь языком военным, майор давал ему вводные – ставил курсанта на свое место и требовал принимать решение, поднимал выше – на должность начальника училища, начальника управления учебными заведениями Военно-Воздушных Сил и даже самого Главкома ВВС и снова, и снова предлагал: решайте! В конце концов Хабаров не мог не согласиться, что офицер, а тем более высокий воинский начальник не может, просто не в состоянии действовать под наитием таких милых его, Витькиной, душе понятий: хочу или не хочу, нравится или не нравится, люблю или не люблю…
В казарму Бородин отпустил Хабарова только в начале двенадцатого. На прощанье сказал:
– Дежурному по эскадрилье доложите, что задержал вас я. И думайте, больше думайте, Хабаров…
Бородина Хабаров запомнил навсегда. И был весьма обескуражен и огорчен, когда спустя много лет им пришлось знакомиться вторично. Оформляясь на работу летчика-испытателя в Центр уже после войны, Виктор Михайлович должен был представиться старшему авиационному начальнику министерства. Этим начальником оказался генерал-майор авиации Евгений Николаевич Бородин. Генерал не узнал в старшем лейтенанте Хабарове, откомандированном в его непосредственное распоряжение, своего бывшего курсанта.
Позже они встречались довольно часто, но Хабаров так и не напомнил Евгению Николаевичу об их давней и столь важной для него связи.
Теперь в больничной палате Хабаров впервые подумал: "А зря я не сказал ему про училище. Наверное, старику было бы приятно". И разозлился: приятно, не приятно… Сопливые нежности! Сколько было у Бородина таких Хабаровых, разве он может всех помнить? И для чего ему помнить?
Глава шестая
Сначала она писала ручкой с синими чернилами, чернила кончились, и пришлось взять другую. Эта другая оказалась с расщепленным, брызгающим пером, заправленной черными чернилами. Запись получилась пестрой. Как ни странно, но такая небрежность ее ужасно огорчила.
"3 апреля. Состояние больного средней тяжести. Температура 37,8°. В легких хрипов нет. Пульс 90 ударов в минуту. Отек правой стопы увеличился, распространился на нижнюю треть голени. Протромбин 68 процентов. Продолжается лечение антикоагулянтами. Учитывая явления пролонгирующего флеботромбоза, решено снять скелетное вытяжение. Нога уложена в шину".
За минувшие десять дней сам собой выработался порядок: утром в больницу звонил начальник шестой точки. Чаще всего о состоянии Хабарова ему сообщала Анна Мироновна, диктовала короткий текст, сухой, строго медицинский. Иногда в конце добавляла как бы "от себя": "Витя очень устал от фиксированного положения в постели" или: "Всю ночь спал и проснулся сегодня веселый…" Начальник точки по радио или по телефону передавал информацию врачу Центра. Тот, в свою очередь, так сказать, в официальном порядке, ставил в известность начлета и начальника Центра, а в неофициальном – всю летную комнату. Начальник Центра непременно докладывал заместителю министра Плотникову. И Михаил Николаевич каждый раз спрашивал: