Мать чувствовала: Витя сдерживается, старается быть не слишком резким.
– Так разве я о себе пекусь? Меня дело беспокоит… Ну, как знаете, как знаете… Может быть, вам действительно виднее, хотя, честно говоря, я в этом совсем не уверен… Может быть… Простите, что потревожил. Спокойной ночи, Вадим Сергеевич.
Да, это было две недели назад… Точно – две недели.
И все это время мать старалась не думать о телефонном разговоре, а теперь вспомнила.
Думать. Не думать. Усилием воли забывать. И вспоминать против собственного желания. Молчать. Не спрашивать. Улыбаться, когда совсем не весело. Думать. Не думать. Ничего не сделаешь – все это обязанности матери, если ее сын летчик, если он служит на аэродроме, если у него такая жизнь и другой он не хочет…
Мать посмотрела на часы. Было четверть двенадцатого. Она надела очки и попробовала читать. Буквы складывались в слова, из слов медленно выстраивались фразы, но ей никак не удавалось увидеть написанное. Мысли раздваивались: лес, изображенный в книге, не имел ни цвета, ни запаха, никаких заметных ориентиров, это был совершенно абстрактный лес: буква "л" плюс буква "е" плюс буква "с". Лес напоминал алгебраический пример: Л + Е + С =… Зато она видела: маленький Витя бежит по зеленой полянке и что-то отчаянно громко выкрикивает. Когда это было? Да, пожалуй, уже больше тридцати лет назад. Где? Кажется, в Удельной. Витя нашел тогда ежика. Ежик сидел под елкой и фыркал. Вите очень хотелось взять ежика и было боязно – уколет. Витя бежал за помощью к маме…
Лес. Израненный, посеченный осколками, прозрачный, сильно обугленный. Мать еле брела сквозь этот фронтовой лес, тяжело опираясь на чье-то плечо. Ей повредило руку. Кажется, серьезно. Она это понимала лучше, чем кто-либо другой, и все-таки пыталась улыбаться, говорила: "Если уж врачу достается, то достается как следует…"
Лес. Снова пригородный, несерьезный, дачный лес. Мать идет по узкой песчаной дорожке, ведет за руку трехлетнего Андрюшку. До чего ж он тогда был похож на Витю – лобастый, крепенький, настырный. Все дети произносят первым слово "мама", а он сказал – сам, точнее не сам, а сям!.. И тут мать стала думать о Кире. Невестка понравилась ей с первого дня знакомства. Крупная, красивая, доброжелательная. Все, что Кира делала, она делала основательно, никогда не суетилась, не шумела, не говорила попусту. И еще матери нравилось, что Кира ни разу ни о ком не отозвалась плохо, или с завистью, или с пренебрежением. И с Витей они жили хорошо – ни ссор, ни выяснения отношений никогда не было. Сколько мать ни старалась, так и не могла понять, что могло их разлучить. Витя приехал тогда и сказал:
– Все, мы расстались.
Мать молчала, но Виктор понял: надо как-то объяснить происшедшее. Мать страдала и беспокоилась – ее глаза, ее лицо, ее руки, вся ее растерянная фигура молча спрашивали: "Что случилось, сынок?"
– Скандала не было, – сказал Витя, – сцен тоже не было. Но приходит час, человек рубит или рвет причалы и идет следом за своей судьбой, – и, видимо, смутившись литературной гладкости произнесенных слов, добавил: – Раскрываю кавычки: это Федин, Константин Федин. "Братья".
Больше они никогда не говорили о Кире.
Изредка мать навещала Андрюшку. Он был еще мал, чтобы понимать все, он думал, что отец летает где-то очень далеко от дома.
Мать поглядела на часы. Большая стрелка нагоняла маленькую – без десяти час. Сделав над собой усилие, мать принялась за книгу.
"Наступила вкрадчивая, обманная тишина. Благополучие становилось гнетущим, оно удушало больше, чем призраки убийц, чем мрачные стоны сновидений. Люди соблюдали спокойствие боязливо и покорно, как обитатели больниц…" Мать читала фединских "Братьев".
Витя сказал тогда, что идет за своей судьбой. Что он имел в виду?
Мать положила раскрытую книгу на одеяло и задумалась. И снова память отнесла ее далеко назад, в события, ушедшие, казалось, совершенно бесследно.
Витя учился в десятом классе. Тогда он познакомился с Галей. Галя была вертлявая, всегда смеющаяся, всегда куда-то торопившаяся девчонка. Галя приходила в их дом довольно часто. Они вместе готовили уроки, вместе бегали на каток. Они часто ссорились и потом долго выясняли отношения. Не надо было обладать даром ясновидения, чтобы понять – Витя влюблен. Но мать знала и никогда в этом не сомневалась: Галя не Судьба Вити… Просто увлечение. Обыкновенное мальчишеское увлечение. И все случилось так, как и должно, – увлечение прошло.
Когда в жизни Виктора появилась Марина, молчаливая, очень самоуверенная, очень основательная девушка, мать дрогнула. Ей казалось, что Марина подавляет Витю, ловко навязывает ему свою волю, тянет за собой. Но однажды Анна Мироновна услышала такой разговор:
– Ну и мог один раз пропустить свой аэроклуб, ничего б не случилось. Ты же обещал пойти, и я ждала, а ты не пришел.
– Не мог я пропустить…
– Скажи: не хотел! Так уж и говори прямо…
– Ну не хотел. И что?
– Ничего. Просто я это запомню…
Кажется, именно тогда мать подумала: "Нет, ни Галя, ни Марина, никакая другая женщина не станет Судьбой Вити. Его настоящая Судьба по земле не ходит…"
Почувствовав это, мать не отговаривала сына ни от поступления в военное училище летчиков, ни от карьеры летчика-испытателя; ни разу не говорила Вите о рискованности выбранной им профессии, о своих тревогах. Напротив, Анна Мироновна всячески поощряла его. Однажды мать сказала Виктору:
– Если уж быть, так быть лучшим.
– Мам, – удивился Виктор, – ты хоть знаешь, чьи это слова?
– Мои, – сказала мать, – чьи же еще? Виктор засмеялся:
– Это Чкалов сказал!
– Ну да, – смутилась мать, – а я и не знала. Честное слово, не знала.
Мать перевернулась на бок. Раскрытая книга упала на вытертый коврик.
Часы показывали начало третьего.
Матери нездоровилось: тело – руки, ноги, спина – сделались тяжелыми, будто чужими, веки сами собой прикрывались, но настоящий сон так и не шел. Сбивчивые мысли-видения проносились сквозь утомленный мозг, и она едва улавливала, где кончается явь, а где начинается сонная одурь.
Анне Мироновне привиделся полет с Витей. Витя сидел за штурвалом самолета, почему-то очень напоминавшего автомобильный руль. И вообще весь самолет был, как две капли воды, похож на автомобиль. Только на передней панели, и на потолке, и на боковинах-дверках было черным-черно от приборов. Матери стало страшно, и она спросила:
– Витя, как ты можешь запомнить все эти стрелочки и все эти цифры? Ты ничего не перепутаешь?
– А чего тут помнить? Кругом автоматика, ма.
Она смотрела на Витю во все глаза. Витя был очень большой, гораздо больше, чем на самом деле. Он был очень спокойный. И очень красивый. Его руки, обтянутые тонкой замшей перчаток, едва касались штурвала. И самолет-автомобиль несся вперед со страшной скоростью. Потом мать вдруг увидела, что Витино лицо покрылось крупными, ну просто как виноград, каплями пота. Он не отирал капель-виноградин, к они медленно, бесшумно, часто катились от висков и глаз к подбородку. Мать забеспокоилась:
– Что с тобой, Витя? Почему ты так вспотел?
– А ты думаешь, это легко – летать с матерью? Лучше б я сто полетов на Коломбине сделал…
– Глупый, – сказала мать, – я же не инженер и не штурман, я не стану на тебя кричать, даже если ты сделаешь что-нибудь не так. И потом, я ведь совсем не понимаю, как надо. Мне хорошо с тобой и совсем не страшно. Не волнуйся, пожалуйста.
И капли на его лице сразу высохли, будто их никогда не было.
Мать очнулась, поглядела на часы. Стрелки перечеркнули циферблат пополам. Было ровно шесть.
"Неужели проспала?" – подумала мать и сразу поднялась с постели. Босиком, бесшумно ступая по паркету, она вышла в коридор и заглянула в соседнюю комнату. Сына не было. Пустая кровать белела у окна. На тумбочке стоял нетронутый стакан морса. Мать всегда ставила Вите питье на ночь.
Она вернулась к себе, снова легла и, чувствуя, как растет напряжение, стала припоминать: тогда его не было дома двое суток. И раньше чем Витя вернулся с аэродрома, она увидела его портрет в газете. Он со своими ребятами установил мировой рекорд дальности. Потом, замученный и счастливый, он появился сам.