Они поговорили еще немного, и Клавдия Георгиевна, пожелав Хабарову спокойной ночи, ушла. В больничном дворе остановилась и, наверное, с минуту смотрела в тусклое, затянутое бледно-сиреневой пеленой небо. Звезды едва просматривались – звезды казались большими, больше, чем всегда, и размытыми. А Млечный Путь совсем затянулся, исчез. И с детства знакомый ковш Большой Медведицы она не отыскала. Попробовала вспомнить что-нибудь из стихов, вот только-только прочитанных Хабаровым, но перед глазами, будто напечатанная, всплыла всего лишь одна строчка: "Ах, он шел навстречу смерти!" Клавдия Георгиевна даже рассердилась: "Чепуха какая-то!.."
Из открытого, но неосвещенного окна послышался голос Вартенесяна:
– Довольно тэбе звезды считать. Спать пора.
Глава двенадцатая
Накануне вечером был "крупный разговор" и очередное выяснение отношений, и она снова выслушивала упреки, несправедливые, как все упреки на свете, улыбалась, хотя ей хотелось реветь…
Теперь, склонившись над историей болезни, подумала: "С удовольствием выписала бы его хоть сегодня. Слава богу, сейчас он транспортабелен и вообще…" Но записала, конечно, совсем другое:
"26 апреля. Состояние больного вполне удовлетворительное. Пульс 76 ударов в минуту. Живот мягкий, безболезненный. Физиологические отправления в норме".
И еще подумала: "А как привыкаешь к долгим больным, просто ужас". И еще: "Оперировать все-таки лучше, лечить – куда хуже…"
К вечеру Анна Мироновна с ужасом обнаружила, что дома она уже три дня и решительно ничего не успела. Стала вспоминать, как прошли эти дни, и получилось, что она не протранжирила ни одного часа.
Приехала поздно. Открыла дверь, ожидая, что сейчас вот пахнет в лицо скучным запахом нежилой квартиры. Анна Мироновна ужас как не любила возвращаться в пустой дом, когда на мебели лежит едва заметный, невесомый налет пыли, когда в воздухе держится сухой присадок чего-то безымянно-мертвящего, когда с подоконников молчаливо-укоризненно смотрят подсохшие листья "бабьих сплетен", будто веревочками –прикрепленные к неживым, истончившимся стеблям.
Но против ожидания дом встретил ее свежей улыбкой хорошо протертой полированной мебели и медовым блеском светлых паркетных полов, и все цветы выглядели здоровыми, хорошо ухоженными. Анна Мироновна сразу поняла – это дело рук жены Рубцова, заботливейшей Полины Дмитриевны. У Рубцовых хранились "аварийные" ключи от хабаровской квартиры.
На кухонном столе Анна Мироновна обнаружила записку: "Когда приедете, сразу звоните к нам. Если и поздно – ничего. Дадим чаю и вообще". Анна Мироновна посмотрела на часы, было начало первого. Беспокоить Рубцовых не решилась. Приняла душ, подумала: "Кофе бы хорошо выпить". Заглянула в шкаф – кофе был на месте, и сахар, и заботливо приготовленная Полиной Дмитриевной пачка несладких хлебных палочек. Знала – Анна Мироновна любит.
На другой день с утра Анна Мироновна зашла к Рубцовым. Конечно, ее заставили позавтракать и долго расспрашивали, как Витя, что говорят врачи и неужели его невозможно перевести поближе к дому. Анна Мироновна отвечала на все вопросы, стараясь как-нибудь ненароком не подать виду, что торопится.
Потом она мучительно долго ходила из магазина в магазин, разыскивая подарок Андрюшке. На прощанье Хабаров сказал:
– Ты купи дело, а не какие-нибудь там панталончики с оборочками…
Дело? В представлении Хабарова это был, вероятно, набор слесарного инструмента или какой-нибудь электрический прибор для выпиливания, в крайнем случае – для выжигания. Все эти дельные вещи в магазинах имелись, но Анна Мироновна никак не решалась выбрать что-то определенное. Слесарный инструмент казался ей грубым и большим, а электрические приборы вызывали опасения – как бы не дернуло Андрюшку током, маленький ведь еще… В конце концов она решила купить пальто. Пальто, если и не "дело" в Витином понимании, то, безусловно, вещь полезная, а не просто игрушка, которой Андрейка позабавляется день и бросит. Но такое пальто, как ей хотелось, сначала не попадалось, а потом она вдруг засомневалась в размере… Словом, на покупку подарка ушел весь день двадцать четвертого.
Вечером Анна Мироновна позвонила Алексею Алексеевичу, но не застала.
Заглянула на полчасика к Орловым и сама не заметила, как просидела у них допоздна.
Двадцать пятого Анна Мироновна сначала побывала у Рубцовых. Потом сговорилась в ближайший день-другой встретиться с Бородиным, долго и безуспешно разыскивала Рабиновича и, наконец, поехала к Андрюшке.
Пальто оказалось Андрюшке впору, но радости у него не вызвало.
– А папа говорил, что купит духовичку и научит стрелять…
– Что надо сказать? – строго перебила Андрюшку Кира. И он немедленно, как автомат, произнес:
– Спасибо, баба. Только у меня есть пальто синее и с пуговицами, как у матроса, а духовички нет. И папа давно обещал, я помню…
Кира была рада Анне Мироновне, она всегда приветливо встречала свекровь, но на этот раз держалась как-то настороженно. Не сразу, а когда Андрюшка убежал играть с соседским мальчиком, спросила:
– Ну как он?
– Сейчас лучше, а было худо. Теперь уже и садится, и ногами шевелит…
– А это надолго, Анна Мироновна?
– Что именно – надолго?
– Ну, а имею в виду, когда он сможет летать.
– Летать? Не знаю, я совсем не уверена, что он вообще сможет когда-нибудь летать… Дай бог, чтобы ходил нормально. У него очень тяжелые переломы, Кира, очень. Это я, как врач, говорю.
– А что ж он будет делать, если не сможет летать?
– Жить, – сказала Анна Мироновна. – Абсолютное большинство людей живет не летая, и ничего…
– Но я могу представить, какую он тогда устроит жизнь и себе и вам! Хабаров – не Алексей Алексеевич…
Они не закончили разговора, пришли Андрюшкины гости. Народу собралось довольно много, и Анна Мироновна деятельно помогала рассаживать, занимать, кормить ребятишек.
Перед отъездом сказала:
– Виктор говорил, что очень хотел бы взять Андрюшку на лето к нам. Вместо дачи…
– Он хочет заниматься Андрюшкой и уверен, что сможет? – немедленно отозвалась Кира.
– Хочет и очень надеется, что сможет. Соскучился он без Андрюши.
– Анна Мироновна, милая, неужели вы думаете, что я воспрепятствую? Разве за три года я хоть маленький гвоздик между ними забила? Только… только передайте ему: к вам и Виктору я Андрюшу всегда отпущу, но… к вам двоим… Вы меня поняли? И пожалуйста, не осуждайте.
Так прошли уже три дня. Целых три дня, а все, что Анне Мироновне поручил Виктор Михайлович, было еще впереди.
Алексей Алексеевич пришел к Анне Мироновне под вечер. Первым делом расспросил о Викторе, потом забавно и живо рассказал о визите к профессору Барковскому и о свидании с Севсом. Барковского хвалил, даже восхищался им, о Севсе говорил сдержанно.
– Что ж вы хотите, Алексей Алексеевич, – заступилась за Севса Анна Мироновна, – Вадим Сергеевич прежде всего Генеральный. Таким Севе всегда был и таким, я думаю, его и надо принимать.
– Верно. Но знаете, что меня удивляет: Севе не может не понимать, что, отними у него окружение сотрудников, и останутся только звание и прошлые заслуги. По нынешним временам Генеральный, даже если он гений, даже если потенциальный Эйнштейн, решительно ничего построить не может. Открыть, постигнуть, изобрести может, построить – нет. Это Севе должен понимать. И понимает! А выводов не делает.
– А какие, собственно, выводы вы хотели, чтобы он сделал?
– Я бы хотел видеть его мягче, человечней, что ли; я бы хотел, чтобы Севе принимал в расчет не только доводы головы, но и душевные, как говорится, порывы.
– Вы идеалист, Алексей Алексеевич. Голубчик, милый мой Алексей Алексеевич, если человек, скажем, глуп, ему никогда не надо говорить об этом, и вовсе не потому, что можно испортить отношения, нет! В силу своей глупости он никогда не поймет, что ему говорят правду, что кто-то может быть умнее его. Если человек, допустим, жаден, то неужели вы полагаете, что он сознает свой порок? Никогда! В лучшем случае этот человек может видеть, что кто-то другой куда жаднее.