Джейс, забывая о воздухе, забывая о жизни своей, снова рванулась, единым слитым движением стремясь к брату. Бескрылый человек. Так слаб. Волна за волной, одна за одной. Себе сам чужой, на дне не покой.
Но вновь ее остановили, вновь главарь поймал, оттолкнул.
Потом резко наотмашь ударил по лицу, так, что она упала. А он процедил сквозь зубы, переходя на охрипшее восклицание:
— Е***ые предатели заслуживают только смерти! Жертвовать собой ради предателя — безумие. ***, повсюду безумие! То повторение бессмысленных действий, то вот такая ***! Но я повторю. Суть в чем? Суть в том, что предатель должен умереть, сдохнуть!
Больше он не заготовил речей для представления, а для Райли у него слов не нашлось.
Они стояли на краю обрыва, а под обрывом клокотала вода. Волна за волной, течением в мир иной.
К ногам Райли был привязан бетонный блок. И вот Ваас, с неизмеримым чувством своего превосходства, глядя прямо в глаза скорчившейся на траве Джейс, пнул этот бетонный блок. Тут же веревка натянулась.
Солнце почернело, трава увяла, звезды прекратили сиять! Но нет, все оставалось на своих местах. Как оно могло остаться на своих местах? Почему мир не рушился?
Девушка видела, как дернулось тело Райли, как он вытянулся, хаотично раскидывая руки, как задрожал его силуэт в солнечном блике.
— Джи! — только пискнул младший.
И страшный скрежет падающего бетонного блока, и застывшее время, как застывший изучающий взгляд главаря. Он не смотрел на пленника, он рассматривал, как извернулась разрубленной надвое змеей Джейс, силясь подняться, кинуться следом. Но вместо того она снова получила удар, почти апперкот, не очень мощный, видимо, главарь бил не в полную силу, но достаточный, чтобы вновь опрокинуть на траву. Точно муравьи жука опрокидывали на спину, тащили в свое темное логово.
— Райли! — закричала она, но брат уже скрылся в волнах с привязанной к ногам глыбой, которая с глухим вздохом соприкоснулась с водой и утащила на дно.
Вот и все. Конец. Тотальное ничто. Только умереть. Вот и все, что ей осталось.
Как же солнце все еще сияло? Как не падало небо?
Она в тот миг не слышала своих мыслей, слышала только нараставший гул в ушах, словно свист от падения тяжелого снаряда, и скрежет собственной крови в сосудах мозга. Больше ничего.
Она не могла даже подняться. Едва вновь блеснувший смысл двигаться дальше, Райли, звездочка ее, только что скрылся в потоке неизвестной реки.
Она лежала, стараясь не заплакать, кусая отчаянно губы, которые и до этого превратились в кровавые лоскуты. Только не заплакать, умереть и не заплакать, не показать, что она слабее палача, не опорочить память брата. Память! Только миг назад жив, и уже — только память.
Почему так? Что произошло? Почему вдруг решил убить товар? Да пусть лучше в рабство продал бы, чем убил.
«Нет, Райли! Райли!»
Она не могла поверить, что он теперь будет вечно разлагаться на дне. С этой страшной глыбой на ногах. Не могла представить, как рыбы будут обгладывать его лицо, его самое прекрасное родное лицо, выгрызать глаза, точно коршуны. Почему такая казнь? Но ни один вопрос не находил ответа.
А Ваас тем временем рассматривал ее с разных сторон, как музейный экспонат.
— До чего же ты жалкий… — он подумал, картинно почесал в затылке дулом пистолета. - Нет. Жалкое.
И он пнул ее, так пнул, что воздух отказался поступать в легкие. Она покатилась куда-то по траве, вниз-вниз. Под откос. Ударяясь о камни, по склону. Все дальше и дальше от реки. Ее не взяли в плен и не убили, она не могла понять, куда падает, катилась вдоль каменистой насыпи. Ей было все равно, куда катиться. Куда угодно. Руки и ноги ее беспорядочно ударялись о грунт, точно у тряпичной куклы, но тело не желало умирать, подсказывало, как перекувыркиваться, чтобы не сломать шею.
И вот она оказалась у подножья горы.
И ничего не ощущала. Казалось, что она уже умерла. Хотя нет. В смерти нет боли, в смерти на воле. В смерти в неволе только горечь души.
Перекошенное лицо, судороги в горле. А слез уж нет. Ничего нет. Только взгляд прямо в небо. Небо не падало, небо молчало, небо душой вечно кричало. Лишь отражалось в сизых глазах, синее небо. Надежд вечный крах. В больных корчах жизнь трепыхалась, обессмысливаясь. Дальше некуда.
Только вокруг листва шелестела, пальмы с плотными короткими стволами вздыхали мерным стуком, бамбук танцевал перезвоном. А возле реки, той страшной реки, тоже бамбук рос, и Райли на дне.
Бамбук пел, бамбук шелестел, бамбуковый лес и бамбук-человек. И Райли на дне. Скорби место на дне, а море поглотит всю землю, смоет города, опрокинет корабль, ведь сердце тоже корабль. И скорбь остановить силилась его, да только кровь смешивалась и циркулировала дальше, пока девушка лежала навзничь на земле у подножья горы, не зная точно, что сломано, что отбито. Тело говорить пыталось, но разум не слышал. Воспаленные нервы осколками зеркала отзывались в одиночных камерах сосудов. Сердце не билось наружу, сердце билось во вне, вне всего, вне стремлений и дум.
Она не хотела больше жить, она не могла подняться от чувства вины, раздавленная собой. Во всем виновата она. С того мига, когда пустила Райли за руль в ту роковую ночь. А не занималась бы спортом, так и не праздновали бы. Жила бы его тенью, жила бы его интересами только. Во всем она виновата, что бы ни говорил главарь о предательстве, что бы он ни сулил предателям. Он-то враг, враг всегда неправ.
И она неправа, тоже всегда неправа, хоть не враг, но оказалась, как враг, своему брату, когда не смогла защитить, не сумела глотки им всем перегрызть. Перегрызть, убить, раздавать, растоптать! Отомстить и ничего не знать!
Но раздавлена собой, не своей, а чужою судьбой. И перестукивались пальмы о своем, как арестанты, что смолчали на допросе, о былом чрез стены двух камер. И о былом трава все шелестела под оком зноя, иссушая свое тело. Зеленая тишина джунглей оглашалась далеким криком выстрелов. Где-то, повсюду. Везде и никогда. Природа вечна и тем неценна, поэтому можно уничтожить сполна эту вечность, выжечь напалмом, выкорчевать ковшом, построить из ржавых развалин лагерь рабов. И мучить людей там, как души в аду, вморозив себя на самое дно…
И ртуть слез не колыхалась вдоль век, не вздрагивала, отдаваясь болью в висках. Только сизые глаза становились безбрежными океанами скорби с падением неба в ширь пустоты. И черные дыры зрачков впивались ракетами в твердь неземную. Но нет вестей с небес, иль слуха нет, чтобы их узнать.
Проклятый остров, благословенный своею природой. Чище иных, чумазее многих. Может, не обладали глазами, чтоб видеть его чистоту?
А с крутого холма, с того холма, вдоль которого катилась Джейс, на более низкий уступ ловко спрыгнул враг. Точно тигр, с добычей игравший, точно леопард и комодский варан, что незаметно стелется среди травы, шипя, скаля клыки, брызжа кровавой слюной.
И вот он стоял на возвышении и целился. В нее целился, в лежащую навзничь, упавшую в небо. Легко же стрелять в лежачих и просто бить немощных. Он привык мучить пленников, он ненавидел истории «товара», когда вдруг выяснялось, что их не продать, и за них даже выкуп никто не заплатит.
Предательство. Смерть. Падение в небо. Смерть души. В небо, здесь-то был, а там не был. Джейс повернула голову, видела чрезмерно четко, точно в приближении фатального фотоаппарата, как направлен на нее пистолет, как глядит враг с превосходством сверху-вниз. Легко же глядеть сверху вниз, когда на пьедестале. А вот низвергнуть в бездну, и любой тиран посмотрит снизу вверх. Ну, а пока за тех, за всех Наполеонов целился в нее, в отринувшую себя. Каждому из землян луна ближе, чем пистолет.
Земля жестким помостом просеивалась камешками сквозь прорехи одежды. А она не шевелилась.
Ваас целился в нее, но не убивал, безумный театр его продолжался, спектакль новый начинал. А сцена — остров весь, и он там режиссер. В пустующем театре. Скрипка и смычок. Распорядитель ролей, рвущий струны.
И он не убивал, желал еще помучить, но злился — неподвижна. Уж думал, что сломала шею. Тогда было бы неинтересно.