Джейс только слегка повернула голову, ненависть клокотала в ней, всепоглощающая ненависть к этому человеку. Если она и умела раньше ненавидеть, то не так. Не с такою неистовой силой. Но ненависть трусливо пряталась, заключенная апатией. И два разных чувства били Азбукой Морзе в стену камер, заключенный порознь, разделенные одной стеной.
Жизнь сломалась, все сломалось. Огромный памятник великому вождю рухнул и задел всех разлетавшимися осколками, перечертил посеченные судьбы.
Ваасу надоело ждать. Он выстрелил несколько раз возле Джейс, намеренно не убивая, считая, что это ее отрезвит, и она наконец встанет и побежит. Ему нравилось глядеть, как пленники трусливо пытаются сбежать, а он ловил их вновь, свора его псов животных и человечьих псов. Лишний раз демонстрировал, как велика его власть над этим поставленным на колени островом.
Джейс попыталась подняться, слышала, как в бреду, в отдалении, звуки выстрелов. Хотя Ваас стоял на холме, не дальше пяти метров от нее, на возвышении не больше двух-трех. Вроде как ее пытались убить, вроде как происходило что-то опасное.
Волю к жизни ненависть едва ли поддерживала, ненависть и жажда мести метались кровавым пятном, обещая оставить глубочайший шрам на сердце, но не формировались в смерть несущее копье.
Казалось, она попала в паутину, липкую, тянущуюся. А, может, в пряжу. Много серой пряжи утаскивало ее на дно, в трясину.
Это ощущение преследовало ее не сейчас, не с этого дня, а со дня смерти отца. Казалось, что не живет, а медленно идет, скованная спутанной серой пряжей. И вот сейчас, после гибели Райли, плотность этой пряжи увеличилась в два раза. Наверное, так за каждую смерть предстояло.
Почему надо дальше двигаться? Что, если оставить себя на волю пряже? Спутанной пряже судьбы, что только ножом безликой Атропос перетереть. Снова образ смерти, снова тяга к ней. Остановиться в пряже, задохнуться, увязнуть вне судьбы. И вне всего.
Но только в сознание прорвался страшный голос, голос лютого врага. Врага, что отнял смысл жизни, ссылаясь на предательство, на самом деле лишь в желании убивать. Да знать, что там на самом деле. Не сказать наверняка. Ведь он — хаос.
— Беги. Ты слишком жалкий. На*** тебя вот так убивать? — усмехался Ваас, но, видя ее ступор, разъяренно взвился, до хрипа восклицая. - Ты, ***, глухой?! Я приказал бежать! Старт! Финиш!
И он выстрелил в воздух. Словно возвещая начало соревнований, гонки с самой смертью.
Но она не принимала правила этой игры, она медленно встала. Медленно, точно каждое движение наказывало производить вычисления с тройными интегралами. И пошла прочь, не оборачиваясь на врага. Страх покинул ее вместе с желанием жить.
Как плети болтались руки, а хромота на левую ногу стала нарочито заметной. Она медленно шла, а на лице ее ни дрогнуло ни мускула, лицо окаменело, взгляд остекленел, точно у восковой куклы. Возможно, она просто не могла идти быстрее после падения, возможно, тело оказалось избито, но главарь знал, что человек и на последнем издыхании научится бегать, когда испугается за жалкие ошметки своей никчемной жизни. Главарь видел много смертей. Большую часть устроил он сам, своими руками, иногда не лично, но при участии, приказывая, принимая приносящие гибель решения. Истреблял, уничтожал, разрушал. И ощущал ли себя при этом живым?
Ощущал, но не больше, чем Джейс. Сейчас. Да и всегда.
Но наглость: жертва повернулась спиной, жертва принимала смертный покой. Мучительно припадая на левую ногу, едва волоча правую, шла в неизвестном направлении. Он приказал идти, вот она и шла. Какой был смысл сопротивляться. Его приказы, не его. Врага. Не врага. Ни шанса для победы, снова под прицелом. Но в ней упрямство: пусть ее убьет, но сам игрой не насладится ни на грош. Ни шага для победы.
Только пряжа. Но снова этот голос, тоже почти сорванный до хрипа:
— ***! Заканчивай этот цирк, Хромоножка! За***л делать вид, будто жаждешь смерти!
Он сам устраивал цирк. Так что ему не нравилось? Вот он — ее лучший смертельный номер в его цирке сломанных судеб.
А не нравилось ему видеть, как медленно идет она, а не видел он, как тяжело ей идти, натягивая все новые и новые нити пряжи, которой с каждым шагом точно больше становилось. Но, может, и видел. Кто знает, что его держало. Пряжа иль лианы…
Главарь с остервенением стрелял ей под ноги, надеясь так расшевелить, заставить бояться. Но пока она слишком мало ценила себя, чтобы бояться его. Она почти просила застрелить себя, а он видел, он же уже видел «представление», и милости такой оказывать ей не собирался.
Перезарядил пистолет, выстрелил еще раз. Пуля метко прошлась вдоль правой ноги девушки, обожгла по внешней стороне бедра.
Боль. Даже боль не трезвила. Правда вдруг обнаружила: она не на дне, она еще здесь. Но точно сбросил не Райли, а ее.
Разорвал пополам. Но что смерть сестры означала бы для Райли? Неведом ответ. Может, так же, а, может, и нет. Беззаветно любя брата, совершенно не знала.
Ваас выжидал, считая, что вот сейчас-то она побежит. Добыча испугается, метнется пестрой хрупкой птицей прямо в прицел охотника. Или не считая, не веря, что встретил такую породу без роду, как она, глупая в своем нежелании жить.
А она, вместо того, чтобы бежать, припала на задетую пулей ногу, зажмурилась на миг от боли. И обернулась, вжав голову в плечи, недоуменно глядя на него.
— Ну… Добей! — прохрипела она. Но вряд ли он слышал. Ей было все равно.
Она точно забыла, что он и впрямь может добить. Так этого и просила.
Однако же он не намеревался просто так отпускать ее, номер становился действительно смертельным. По следу оказались пущены те шестеро пиратов. Те шестеро голодных теней Танатоса. Те шестеро нелюдей в красных майках. Они спускались с холма, они начинали стрелять.
Тогда пряжа в миг вспыхнула, тогда вдруг стало легко. И она понеслась через джунгли, понеслась, не зная куда. Только не стать добычей этих стервятников. С каждым шагом быстрее и быстрее. Точно земля горела под ногами, точно небо падало за спиной. А ей, неприкаянной виллисе, не найти уж покой. И только бежать, и бежать с мечтой об отмщении. Пряжа полыхала жаждой мести.
Лианы грозились придушить ее, свисая змеями на пути, и настоящие змеи несколько раз едва не укусили за ноги. Как быстро она бежала! Будто огненные крылья разгорались за спиной, будто крылья из пепла прошлой жизни. Только лыж не хватало разве, чтобы было все как тогда — старт, финиш, бег.
Но вскоре вновь оказалась на склоне, но не травяном, а покрытом скользкой глиной. Не удержалась на краю, поехала стремительно вниз, но устояла на ногах. Еще бы! Просила лыжи — вот лыжи. Вернее, только спуск, без лыж. Как все неправильно, как все неверно. Но только бег.
И пули свистели над головой, короткие верные очереди из автоматов.
«Райли! Если бы он не вырубил меня, я бы смогла спасти тебя! Я не жалкая! Я докажу! Райли! Неважно, что ты предал меня. Я отомщу за тебя! Я отомщу!».
Вот новый смысл бытия. И уж не важно, кто учил о том, что месть есть грех. Здесь начиналось все с конца, с начала завершалось. Бежать, бежать. Ненавидеть. Лететь на огненных крыльях, не помня о себе, сгорая пеплом.
Прежняя жизнь оборвалась, и вот летела она к пропасти с холма под звуки выстрелов, под градом пуль. А, может, это насекомые такие, жужжащие, жалящие насмерть. И кровь из простреленной ноги сочилась.
И только вдогонку летели возгласы главаря:
— Старт! Финиш!
Джейс скользила вдоль глинистого склона, почва крошилась под ногами, остановиться не представлялось возможным. И впереди маячила пропасть. Преследователи остерегались соваться на этот склон, а девушка держала равновесие и как будто парила, вот только подошвы стирались на скользкой горе.
И казалось, что не упадет, а полетит. Только пули вокруг впивались в глину и взвесь. Она не уклонялась, но точно джунгли берегли ее, джунгли оживали, метались веревками лиан, росчерками деревьев, всполохами ярких цветов. И человек летел к пропасти.
— Изрежу! — хлопнул над ухом визг одного из пиратов. Он летел по склону с мачете, следом за ней.
Джейс не слышала, не понимала, что происходит. Реальность уже давно казалась кошмаром наяву. Кошмаром с вечным бегом по лабиринту. А уж солнце вступало в свои права, солнце не несло света. Только зарница листвы, секущей небо.