Но она знала, что больше никогда не услышит его голос, не почувствует ударов его сердца. И от этого какая-то часть сознания бессильно сожалела. Разве только другого цвета камень на шее и внезапная потеря сознания могли внести сомнения. Тело главаря тоже нигде не обнаружилось. Только свежая кровь на каменном полу… Что все это могло значить?
Джейс дошла до реки, у разрушенной пристани обнаружила лодку. Идти по территории, где водилось немало леопардов, до перешейка, она не решалась, транспорт тоже не попадался, так что она спустила на воду единственное найденное деревянное средство передвижения и пересекла залив, что кишел акулами, оставляя по левую руку безмолвный остров с аванпостов «Сиротский приют».
Обреченно скользит одинокая лодка
сквозь холодные воды бесконечной печали…
Вода плескалась о борта, весла противились воле слабого течения. Женщина глядела прямо перед собой и в персиковое вечернее небо, спокойное, налитое медовыми сумерками, будто не предвещалось в эту ночь битвы солнца со змеем, будто змея не стало. И никогда еще Джейс не ощущала такого спокойного и невыразимого одиночества. В душе слетали с петель двери, сквозь них беспрепятственно пролетали слабые порывы ветра и ненужные мысли, хаотичные воспоминания. И нет бы о друзьях, но все о нем, будто равная утрата. Но… Равная. Почему? Ведь враг. А с врагами все просто: их надо убивать. Но если бы не рассказал, если бы не поняла… Равная, даже если собственной рукой убила. Она просто опоздала на тысячу лет, он просто не нашел дороги к ней. И небо отражалось в воде, отчего все вокруг наливалось багрянцем, зеркальный мир окутывал тенями.
Видимо, чтоб стать светлее и чище,
Нам нужно пройти по горящим углям.
Тишина отвечала лишь редкой рябью и разноцветными трелями беспокойных птиц. Лодка пристала к берегу, женщина ступила вновь в мир лесов и неведомых чащ. Без карты, только с ножом. Она направлялась к деревне Аманаки, просто больше некуда оказалось. Герка она не видела со дня их разговора в Бедтауне, он не пошел с ней, может, ушел вообще с острова, может, еще ждал, но после смерти Дейзи они как-то не желали знать друг друга. Может, оно и к лучшему, после всего, что пережили, не служить друг другу вечным упреком.
Дорога терялась в зарослях, деревня оставалась вроде на севере, может, чуть дальше к северо-востоку. Но Джейс добиралась до нее три дня. И за все это время она не встретила ни единого человека, ни пирата, ни местного. Точно мир и правда опустел, обезлюдел. За это время почти ни о чем не думала, ни о ком, как первый человек, который не обрел слова, только о насущном, будто дремала наяву в оковах бесконечной усталости.
Она проходила и мимо холма с крестом, рядом с которым вечным напоминанием живым маячило сухое дерево, воздевая вверх бледные ветви. Но возле корней странно теплилась новая ветвь, новый живой отросток.
— Дерево, почему ты цветешь? Мертвое, — прошептала с отрешенным удивлением она. Но крест оставался за спиной, и все за спиной, как два крыла, что отмылись от копоти.
Три дня пути питалась неизвестными плодами, полагаясь только на случай, что они не ядовитые, спала на развилках деревьев, точно леопард. Один раз возле реки видела змею, которая пила воду. Странница не реагировала, не боялась, застыла и ждала, когда рептилия уползет, поэтому змея на нее тоже не реагировала, не ощущая запах страха. Пила, точно безобидный уж. Джейс нередко подкармливала ужей молоком, хотя террариума в зоопарке у них не было, поэтому она с трудом разбиралась в тропических змеях.
Под вечер третьего дня, миновав бамбуковую рощу, она достигла деревни, из которой доносился непривычный шум, гомон, местные не скупились, развесив между домов гирлянды из самодельно раскрашенных разноцветных лампочек, даже музыка играла, звенели колокольчики, а в воздухе витал аромат цитрусовых и специй. Люди отмечали, громко, не скрываясь, без страха.
Джейс приближалась, и с каждым шагом тревога ее нарастала, она догадывалась, что они отмечали, желала услышать это и одновременно не хотела бы никогда узнавать эту новость.
А женщины плели венки из ярких цветов, мужчины не боялись салютовать несколькими выстрелами. И на разные голоса передавали друг другу радостную весть.
— Северный остров освобожден от тирана!
— Что… Что здесь отмечают? — несмело остановилась измученная странница возле железного забора, ее тут же встретили часовые, будто не узнали или не было у них времени узнавать, но перебивая друг друга, захлебываясь в широких улыбках, поведали ей о причине торжества:
— Ваас мертв!
— Мертв? .. — будто окостенев, с трудом шевельнулись ее губы, пока ее, как дорогого гостя, дружелюбно усадили к костру, приглашая на общее пиршество. Но она не могла есть, усталость ощущалась как нечто отдельное от нее, да и тело как что-то лишнее. Просто символ, опознавательный знак. Джейс держала плошку с острой праздничной похлебкой и невидяще рассматривала пляску костра.
Нестабильный рассудок неуловим, как дым,
Это дикое сердце все равно бы не стало моим.
Ваас… Огонь — это его стихия. Он — хаос. Но он — человек… И неужели не существовало для него иного пути? Да, он зло, но от предательства сложно остаться добром. И они оба знали, что выхода нет, не в этом мире. Они оба знали, будто их связала клятва молчания. Вот и все завершилось, он не возродился, он просто исчез. Неужели никакой надежды на возрождение? Одно лишь безумие в фатальном повторении?
Джейс выронила плошку, руки дрожали, как и все тело. Где вся ее сила? Где вся ее воля? Вокруг отмечали победу.
И правильно! Все верно! Ради них шла, ради них страдала, ради них отринула свою личную безотчетную привязанность, незримую, непонятную, больную, но настолько глубокую, что даже смерть не могла разорвать этот круг.
Она не спрашивала, кто его убил, не желала знать. Она или не она… Какая разница? Он мертв. А в деревне готовился хмельной праздник, царило всеобщее ликование, люди благодарили всех, древо предков, друг друга, всех известных им богов и духов. Благодарили за его смерть. И поминали павших в боях, но радовались победе.
— Великан убит! Ваас повержен! — кричали на разные голоса.
И Джейс не знала, она его убила или герой деревни. Ее не чествовали, значит, может, и не она. И хотелось верить, что не она. Но все-таки… Убит. Он убит… Осознание этого, подтверждение, вдруг пронзило сознание: его нигде нет, его больше нет. Его никогда больше не будет! И в какой из миров отправилась его нераскаянная мятежная душа? И что ощущало дикое сердце, когда совершало последние удары? Ответ неведом. Оставалось только утешить себя тем, что такова была воля неба. Потому что если кажется, что нет вестей с небес, то скорее всего они, наоборот, есть.
Вольный полет лепестков орхидеи. Белыми ныне стали…
Женщина, бродя бесцельно на ватных ногах между нищенских построек, остановилась возле большого дома старосты деревни, на стенах которого красовались детские веселые рисунки. Никто не запрещал разрисовывать стены. Вот солнце, вот человечки рядом с машиной. Папа, мама, ребятня… Ручки-ножки-огуречик. Наивно, забавно, искреннее. Дети везде дети, и рисунки их тоже похожи…
Джейс устало обвила руками столбик крыльца с навесом, останавливаясь в прострации, приникая щекой к древесине, заставляя ноги не подкашиваться, будто на нее свалили непомерно тяжелую ношу. Горечь сводила зубы, и на фоне всеобщего ликования женщина вспоминала его:
«Все пытались найти в тебе хоть что-то человечное, понять тебя. Думаю, не я одна. Но в тебе ничего не осталось. Ты убивал, ты мучил, ты разрушал жизни. И не важно, сознаешь ты свое зло, находишь ему объяснение или нет. Прощай, Ваас. Прощай…»
Странствуя между мирами,
Я храню в себе память
О каждом твоём воплощении.
И с этой мыслью будто слетела с сердца темная пелена, черный туман злобы на него. Все закончилось, все говорили, что он мертв. Больше не стоило ненавидеть его для победы. Наконец, сделалось свободно и одновременно пусто. Больше не требовалось ненавидеть его, больше не требовалось разрываться от противоречий между своими чувствами, долгом мести перед погибшими друзьями и горем жителей острова. Все уравняла его гибель. Вот только легче почему-то не стало. Это женщина поняла очень скоро, опускаясь на ступени крыльца, сжав руки на груди, точно пытаясь отогреть в них птицу в лютый мороз, растопить кусок льда. Больно… Окаменевшее сердце дрогнуло, лед давал трещины. Долг… Она жила для других, она жила во имя других, она искренне боролась ради них. Рука не дрогнула, когда кровные враги сошлись в смертельном танце. Но вот все закончилось. И она жалела, что родилась не мужчиной, потому что ее месть принесла не радость победы, а совершенно индивидуалистическое горе утраты. Когда шла в грот, не думала об этом, шла, чтобы выжить, не ценой своей жизни остановить зло. А теперь все чувства снова оттаяли, захлестнули весенним потопом, сметая леса, мосты — все на своем пути.