Все из-за него, все ради него. Все за месть ему, все ради мести за него.
Look into the mirror of your soul
Love and hate are one in all
Sacrifice turns to revenge and believe me.
Отдыхала, измотанная долгим пробегом в бронежилете… Дремала на выцветшем полосатом матраце, слушая звон мух, что отдавал далеким эхом жуткого свиста падавших с неба снарядов. Хорошо, что у Хойта не было военных самолетов, артиллерии и танков, а то не выжил бы никто. Он бы сравнял остров с землей, да засадил бы потом коноплей, перепаханную кровью почву.
Но вот все завершилось, осталась одна Цитра. Вспоминался командир отряда, который знал Вааса, верно говоривший, что жрица не всегда права. Что, если она вообще давно сошла с ума от своих колдовских зелий, настоянных на тех же наркотиках? Так и Вааса подсадили, видимо, когда он начал с духами говорить. А потом обвинили в предательстве. С этой-то стороны все просто, все опасно. Но что он говорил, насчет того, кто отнял веру?
Вот и у Джейс практически отняли веру во чтобы то ни было… Она ждала рассвета, целый месяц к ней не являлось снов, она просто использовала любую возможность подремать в перерыве между дозором, штурмом, переездами.
Теперь все завершалось и вновь что-то оттаивало в ней, женщина по имени Жанна просила покоя у воина-искупителя по имени Джейс, приходилось уговаривать себя подождать, еще немного. Женщина наконец нашла время вспомнить о том, кто есть она, прислушаться к себе. Уже месяц прошел, даже больше… Второй покатился, пока она набирала боеприпасы, заглянула в опустевший дом Герка, у него нашла веревку, ту самую, которую они брали с расчетом на то, что будут спасать Лизу с корабля. Не пригодилось. Веревка с крюком была, пистолет добыла. Джейс все надеялась отыскать винтовку с дротиками-транквилизаторами, ту самую, из которой ее подстрелил Ваас, точно леопарда. Но это оружие точно кануло вместе с главарем… Снова вспоминался он, его слова, их ночь, которая обернулась не просто порывом отчаяния. И Джейс не желала верить, чем еще… Но если… Женщина трясла головой в полусне, елозя волосами по продранной тряпице матраца. Неужели она? Неужели с ней? Так не бывает, всего одна ночь, случайно… Но не она первая, не она последняя. И, пожалуй, теперь она благодарила за это. Выжить бы только, сохранить бы…
You’ll see the face who’ll say:
I love you… I’ll kill you…
But I’ll love you forever
А это что за образ в сознании? Неужели это ее лицо в раме коротких бесцветно-русых волос? Небольшие серые глаза, такие, что без подводки вообще невыразительны под бесформенными неаккуратными черными бровями на фоне веснушчатой кожи, длинного тонкого носа и слишком узких губ, где верхней почти нет, а нижняя оттопырена, как у жеребенка. Ныне на этом лице еще и шрамы красовались, наверное. Но она давно не натыкалась на зеркала, не замечала своего отражения в воде. У нее нет лица. У нее нет никакой внешности, у нее нет лица! А он назвал ее красивой… Ее руки… Перед казнью… Красивой. Все красивы… Абсолютно все…
Есть его лицо со шрамом через пол-головы до левой брови, отпугивающее, летящее воспоминанием на нее. Тогда было не сбежать из-за веревок, а теперь от своих мыслей вообще никуда не деться. В обоих случаях выход — смерть. Но он же запрещал каждый раз умирать, каждый раз давал призрачный шанс, проверяя то ли ее, а то ли волю небес. И каждый раз что-то позволяло и заставляло выжить. Нет, была все-таки в этом цель, во всем содержались эти странные вести с небес…
Умирать она еще не хотела, она вдруг поняла, что жизнь лучше смерти. Любая жизнь лучше любой смерти. И пусть бы все спорили с этим. Но ее это не волновало.
Только везде теперь она видела повторение бессмысленных действий, люди не желали видеть дальше стены своего восприятия. Стоило только кому-то сказать хоть часть этого кода, хоть несколько слов: безумие, повторение… И вот снова в сознании восставали страшные зелено-карие глаза в обводе темных кругов, узкие испанские губы, точно с картин Гойи. Да… Герцогиня Альба — то еще воплощение зла! Даже коварство в их улыбках пересекалось.
Откуда она знала эти картины? Видела где-то. Когда-то в прошлой жизни.
И вот сейчас снова всплывали видения из прошлой жизни, вернее, грань того, что привело к жизни этой. Как река Стикс.
— Будь ты проклят за то, что сделал со всеми нами, — шептала она и не знала, желает ли так действительно ему вечных несчастий или надсадно зовет его темный дух. Дух борьбы…
Но она не могла сопротивляться сну, она была измучена, выпита до самого дна, выжжена дотла, казалось, настолько, что отдых не был уже необходим. Но нет, оказалось, что тело просило сна. Хоть пробуждения являлись мучительными, потому что во снах все еще являлись картины прошедшего, картины с большой земли. Мифической Большой Земли. А мир оборвался границами острова. Ведь казалось когда-то, будто есть еще что-то, кроме этой западни.
Засыпая, она тихо выдохнула:
— Орхидеи цветут…
И сон сковал ее существо. Сон так похож на смерть. Но сон — это жизнь. Нет, не жизнь, но и не смерть. Но если бы только принес он хоть какой-то покой.
Да, вот они, сны, все еще цветные, с каждым днем все более ненормальные, яркие, искаженные, скачущие страшными картинами, кричащими ртами, перекошенными лицами. Но на этот раз сон казался спокойным, виделось самое начало этой жизни за гранью. Они тогда еще не знали, что это грань, они не знали, что за пределами острова нет земли.
Сон. Прошлая жизнь осталась во сне. Все осталось за гранью сна. Старый корабль, скучная ночь, свет прожектора. Друзья… Все живы. Все являлись к ней мертвые, все прощались, их уносил куда-то корабль, туда, за реку, в страну вечных сумерек. Она говорила с духами. Только Райли не видела среди них снова, будто он был живым, только в этот раз она лицезрела его смерть, видела кровь на лезвии ножа до того, как беспощадно выдворили прочь из святилища. И Ваас тоже не явился, будто не корабль его на тот свет увозил… На какой суд могла попасть его душа? .. Он желал переродиться, он хотел бы иной жизни, но уже ничто не позволяло, ни банда, ни племя, ни собственная гордыня, один выход — гибель.
Джейс устало приоткрывала глаза перед рассветом. Она лежала в темноте, слегка удивленно проводя рукой вдоль живота… Страшно… Почему-то теперь она звала маму. Но мама осталась там, за гранью земли, которой нет. Кого звать? Оказывается, быть женщиной не легче, чем воином. Хранителем, а не разрушителем жизни.
Проводила вдоль живота… Эти перекаченные в свое время тугие мышцы атлета, это тело воина. Для чего оно вообще? Только, чтобы проходить круговые трассы на лыжах, чтобы бежать через лес, лазать по деревьям и убивать людей… Неужели только для этого? Что, если нет?
Она не верила, но знала. Как никогда она просила чуда у этой жизни. Одного чуда, единственного. Джунгли все забирали, но вот она — ничего не осталось. Наставало их время чем-то отплатить, она просила, она жертвовала собой, она становилась ими. Еще немного до осуществления плана, еще немного. А потом она пообещала, что выберется с острова любой ценой, не ради себя — ради Вааса. Но раньше нельзя. Потому что дух Райли просил справедливости. Или это ее дух…
Вот уже около месяца она собирала всевозможное оружие, наведывалась еще раз к Герку в Бедтаун, освобожденный от пиратов, но не ставший менее злачным местечком. Контрабандист, как и обещал, уже покинул остров, наверное, осуществив свою затею, отправился на Тибет изобретать гарпунную пушку.
В течение этого месяца Джейс постепенно понимала, почему Цитра хотела заставить убить Дитя Великана. Только зачем именно Райли? .. Он ведь не проливал крови, он ведь не стал убийцей. А она… Имела ли она вообще право на одно-единственное чудо?
Страх жрицы становился понятным мало-помалу, ничтожнейший страх, суеверный. Отчего к ней возникала даже не ненависть, а презрение. Что ж… Может, существовал еще повод жить для одинокой странницы по имени Джейс. Только бы вынести это. Но в смерти Райли оказались повинны они все, сестра, жрица. И Ваас… Все, и только одна Цитра. И долг требовал мести.