Липкое. Все липкое, заскорузлое. Начало конца или начало после конца, конца после начала. Тени через Стикс проходили насквозь. Этот берег и тот, чет-нечет-чет. Гул света в глазах прахом лиственным.
Она не сразу поняла, что липкое — это кровь, запекшаяся на ее пшеничных с рыжими подпалинами волосах.
Взведенные руки, заломленные локтями вперед за голову, так, что ни вдохнуть, ни голову повернуть. Руки и ружья — что кому нужно. Взведенный курок и заломленные руки — слишком много взаимосвязи, чтобы назвать не единым словом, если слова живые едины всегда, а мертвые в разброде на вечное никогда. И мертвых слов ряды выстраивались инфразвуком, мир отзывался в головах нечетким стуком ругани и борьбы. А о себе не думала, да, боль, да, тело, да… В плену. Она. Но… Рядом слышалось тихое-тихое до боли знакомое всхлипывание. Это был Райли. Жив!
Он плакал. Конечно, он очень боялся. А когда боялся, всегда плакал и бежал к ней, к старшей сестре. Это могла быть гроза или мальчишки из школы, или еще что-нибудь, чего он пугался, от чего страдал. Он всегда несся к старшей сестре. Хотя, казалось бы, всего два года разницы, но он всегда верил, что рядом с ней будет безопасно. Когда он повзрослел, старался не плакать, но вот сейчас, в тесной клетке, также привязанный тугими грубыми веревками за запястья, брат плакал от страха, от ужаса произошедшего.
Знакомо, тихо-тихо всхлипывая, так, что только она слышала, а по лицу его едва заметно бежали мокрые дорожки слез. Джейс не видела, она просто знала. И как же страдала, что не имеет никакой силы, чтобы помочь! Она даже не могла открыть глаза, потому что их залила запекшаяся кровь. Голова нещадно болела, но пострадавшая надеялась, что обошлось без сотрясения.
Понемногу возвращаясь из небытия, Джейс начинала ощущать, как нещадно избито ее тело. Непроизвольно проверила кончиком языка крупные резцы, на которых ощущался привкус крови - нет, зубы целы, били не по лицу, значит. Хотя она не помнила, как именно ее вырубили. Да это и не имело значения.
Все достаточно сильно размыто, все достаточно сильно разбито, все сломано, цепями прибито, ветвями привито, лианами, снами наизнанку, сердцем снаружи. Никому не нужно. Никто не помнит, и нет дела, нет дела. Дела есть, когда созидание, а не разрушение. Страшные дела разрушения, разложения, гниения. А вокруг красота, а вокруг природа чиста, а вокруг орхидеи цвели. И клетка. И кровь. И слезы брата.
Мир кружился, мир замкнулся в бамбуковой клетке. Мир веревками привязали напротив другого мира, а шаги хаоса послышались возле клетки. Хаос дышал перегаром. Хаос твердил страшным голосом с ломаным испанским акцентом, который придавал еще больше спеси пренебрежительным интонациям.
Хаос. Как будто спокойный, но в этом спокойствии содержался краткий миг тишины пред цунами:
— Что-то новое. Даже не ***ные мажоры. Да… Зверья им захотелось, а оказалось, на острове есть лесничий. Все хотят урвать от этой жизни. Да, это нормально, нормально, но, *, когда кажется, что ты, мелкий м*к, урвал свое, приходит зверь крупнее и сжирает тебя. Закон жизни, ***ая теория эволюции.
И поднялась волна цунами, голос стал невыносимо громким, особенно в болящей голове, когда Джейс старательно пыталась разлепить глаза, сфокусировать взгляд, а хаос рявкнул:
— На меня смотри, ***!
Она наконец приоткрыла глаза. Какие великие свершения случаются, когда невозможно достигнуть простого! Разлепила веки, глянула, наверное, исподлобья, потому что ему, тюремщику, не понравилось.
Сквозь прутья замаячило лицо человека с короткой черной бородой-эспаньолкой, не очень молодого, но и далеко не старого, не понять какого, лет тридцати с чем-то, наверное. Но не разглядеть, тем более, что остров укрывала предрассветная пелена.
Выходит, прошли сутки, целые сутки вне смерти и сна, целые сутки, в течение которых Райли мог пострадать. Вовсе сгинуть без вести. Нет, Райли был здесь, живой. И это тоже радость, даже если в клетке и неясно, что будет потом.
«Потом» отсекал разностью миров этот страшный хаос с ирокезом на голове, где шрам перерезал левую ее половину от короткой черной брови до затылка. Хаос с темными кругами под мутными глазами, которые он то самодовольно щурил, то безумно таращил, притом смена эмоций не согласовывалась с объективными событиями, происходила ненормально быстро.
И хаос обращался к ней, а не к Райли, присутствие которого не воспринимал, будто не человек находился перед ним, а пустое место. Джейс, не имея сил и возможности поднять голову, глядела, наверное, и правда исподлобья. Этот взгляд трактовался слишком превратно, или же намеренно превратно, потому что хаос, презрительно осклабившись на миг, точно акула, на удивление ровными зубами, приказывал, снова повышая голос:
— Меньше ***ва гонора! Ты никто здесь! Ты… — но он развел в стороны руками, точно рассекая волну, отошел на пару шагов от клетки, говоря, очевидно, себе. — Но ладно. Ладно… Я спокоен, — но снова метнулся к прутьям, как тигр, рыча: — Видишь, насколько я спокоен? Ты, ***, еще не видишь?
Она молчала. А он встал возле клетки, облокотившись на прутья, вытягивая шею. Казался гигантским, может, только казался. Мускулистый пират в красной майке и вытертых джинсах нависал, как скала над морем, как пласт песка в карьере, что может осыпаться в любой миг…
Песок в часах времени скитался по кругу. Не нужны друг другу люди, пружиной натянутые в витках повторений. Вот только пружины все были лишь от пистолетов. Да, пистолет и впрямь покоился в кобуре на кожаном поясе джинсов. Самое настоящее боевое оружие, которого Джейс уже успела насмотреться словно бы на всю жизнь за короткий вчерашний день. И знала, что предстоит еще увидеть немало.
А пирату не нравилось ее молчание. Хоть и любое слово могло снова спровоцировать его. Однако молчание тоже оказалось словом.
— Немой, ***, немой? — продолжался невозможный грохот его голоса, но вскоре сменился на спокойное, плавное: — А, хотя, это даже лучше, это лучше, чем болтливые паникеры, чем эти *** сыночки. Ты, парень, видно не из таких.
Обращался он не к Райли, который уже даже не всхлипывал, а точно оцепенел, впал в транс от ужаса, обращался тюремщик именно к Джейс. Несомненно, ее приняли за парня. Но и неплохо. И даже неудивительно.
Ее всегда принимали за парня, и она не спешила опровергать ошибку. Сложно не принять за мальчика лохматое, коротко стриженное существо с развитой мускулатурой, длинным носом, резкими чертами лица и без выраженных признаков женщины, например, груди, которая, похоже, еще в детстве отказалась расти.
Да Джейс и не просила никогда, не жалела об этом. Когда она начала заниматься биатлоном, такое телосложение даже очень понравилось ей, это помогало в тренировках. Ничего лишнего. Кости, мышцы и любимый спорт. Она даже занимала на соревнованиях места, прочили, что попадет в Олимпийскую сборную. Может, шутили и подбадривали, может, правда. Кто их разберет. Хотелось им верить, а не выходило, не верила она похвалам. И себя она всегда оценивала приниженно и скромно. Но это не запрещало ей мечтать. Как и всем. Даже в клетке мечту не отнять, если в клетке сознания не сгорела.
Вот только все другие мечты рухнули, когда она сломала левую ногу в восемнадцать лет.
Райли тогда вызвался подвезти их с друзьями, праздновали ее первое место в очередных соревнованиях. То ли Райли выпил лишнего, то ли просто не умел водить, то ли так сложилась судьба… Кто знает. Да и что толку думать! Она только помнила слепяще-яркий свет фар летящей на них фуры, затем легковушку повело, закружило, Райли, естественно, не смог вырулить.
И вместо этих фар теперь перед клеткой маячили два орехово-карих мутных глаза, которые тюремщик то таращил до предела, точно глаза пытались выпрыгнуть из орбит, вырваться из плена мышц и черепа, то злорадно и фаталистично щурил, словно уходя в себя, в темные глубины сознания. И беспрерывно он указывал куда-то пальцами. То на нее, то на себя, то в неизвестном направлении, в никуда. Да, эти орехово-карие глаза. Очень похожи на те страшные желтые фары, в тот день, когда рухнули ее мечты о большом спорте. И все мечты. Именно ее, а не семейного бизнеса, не интересы брата. И сейчас тоже все рухнуло. Не осознать.