Уфф, с пошлостью мы разобрались. Теперь о том, что пошлости противостоит.
Естественных противоположностей у «пошлого» имеется две: благородное (оно же классическое) и авангардное (оно же модное).
Начнём с первого. «Благородным» (или «классическим») назвают то, что долго используется, и, несмотря на это, не потеряло эффективности. «Сто лет работает — и как новенькое». Римские дороги, золотые украшения, картины Рафаэля, сыр бри, швейцарские часы и рецепт куриных крылышек в остром соусе — это всё примеры «благородной классики».[106]
«Авангардным» называется, напротив, то, что действует исключительно благодаря своей новизне, только пока оно «с пылу — с жару». «Как остынет — будет невкусно». К «авангарду» можно отнести туфли на платформе, порнографические романы конца XIX века, итальянский футуризм, и много ещё чего.
Разумеется, не стоит думать, что «модное» является совсем уж одноразовым. Его можно пользовать несколько раз, по принципу «хорошо забытого старого». При этом «старое», как правило, помогают забыть — благодаря вбрасыванию всё нового и нового. У белки в колесе так кружится голова, что она уже и не замечает, что бежит на месте. Поэтому всё новые и новые возвращения туфель на платформе неизбежны, как лунные затмения. Понятно и то, что человеку со сколько-нибудь долгой исторической памятью всё это кажется пошлым, но с исторической памятью сейчас организованно и успешно борются… С другой стороны, некоторые авангардные вещи, из особенно удачных, могут попасть сразу в «классику». Но в целом «авангард» — это именно что новизна, возведённая в принцип.
Теперь вопрос: где здесь место для контркультуры?
Сначала немножко о генезисе последней. Контркультура исторически возникла как результат воздействия методов авангарда на субкультуры различных меньшинств, как правило — мелких и озлобленных на общество. У них существовали свои культурные потребности, которые общество не удовлетворяло, а то и отрицало. Они, естественно, на это злились и отвечали обществу тем же. Однако пока не появился авангард, с его принципом «всё хорошо, лишь бы задевало», они копили эту злость в себе. Авангард же её легализовал и дал выплеснуть.
Чтобы было понятно. Представьте себе высокопоставленного мужеложца, вынужденного всю жизнь прятать свой порок. Он даже женат, хотя к женщинам относится хуже, чем к остывшему омлету. Он пробавляется случайными и опасными связями с неопрятными мальчишками, подставляющими попу за фунты или франки, а также чтением полуподпольной гомопорнографии. И вот подобный тип начинает писать роман. Нет, не про педерастию, он слишком осторожен, чтобы признаться в подобном грехе. Он занимается «социальной критикой», — то есть описывает общество, в котором живёт, в особенности же его брачные обычаи. Описывает с брезгливым омерзением, не упуская ни одной возможности сказать гадость про этот «поганый мир натуралов». В доавангардные времена подобное никто не стал бы читать, но после Золя, русской литературы и всяких там Маринетти оно сойдёт за «острую социальную критику». То, что получится, вполне может стать шедевром. Шедевром контркультуры, разумеется.
Итак, первоначально контркультура — это критика «общей» культуры со стороны других культур, точнее — субкультур, как правило, мелких и злобных. В значительной мере она таковой остаётся и сейчас: одним из источников и составных частей контркультурного потока являтся всевозможные экзотические сообщества, собранные по самым разным признакам, начиная от сексуальных перверсий и кончая религиозными убеждениями разной степени экзотичности. Описываемые Стюартом Хоумом оккультисты — разумеется, тоже. Однако поскольку метод осознан, «контркультуру» стало можно делать и не будучи членом «Церкви Последнего Завета Третьего Рейха», карликом-альбиносом или хотя бы пассивным зоофилом.[107] Можно просто вообразить себя в подобной позиции, а потом начать с неё «нести нечто этакое».
Самое крупное сообщество людей, которые освоили этот трюк, называется «современным художественным сообществом». «Современный художник» — это человек, способный, как минимум, вообразить себя «стоящим вне общества». Впрочем, некоторые заигрываются и в самом деле выпадают в какой-нибудь осадок.[108] Но большинство просто симулирует «внешнюю позицию» — и иногда даже небанальным образом.[109]
Является ли конткультурное творчество эффективным методом борьбы с пошлостью? Да и нет. Хотя бы потому, что сама контркультура может быть крайне пошлой. Например, в современной литературе и киноискусстве нет ничего более унылого и заезженного, чем изображение чувств педераста, — хотя соответствующие книжки и фильмы до сих пор относят к «контркультурным феноменам». Или — чтобы, опять же, далеко не ходить — книжка Хоума. Она поразительно вторична (то есть пошла) во всех отношениях, начиная с
Теперь интересный вопрос: какие жанры «обычной» культуры ближе всего к контркультурному творчеству? Как ни странно это покажется на первый взгляд — так называемая «профессиональная литература», особенно когда она начинает описывать «обычный мир». Книжка, написанная профессионалом, особенно если профессия небанальная, имеет много общего с «контркультурщиной» — именно потому, что позиция наблюдателя здесь тоже смещённая: профессиональные сообщества имеют свой взгляд на жизнь, иногда очень своеобразный. Сравните того же Стюарта Хоума с его надуманным оккультизмом и жертвоприношениями и сборник врачебных баек. Вы, во-первых, обнаружите много общего, во-вторых, сборник врачебных историй окажется куда круче и контркультурнее. И уж точно — менее пошлым, хотя, может быть, и более скабрезным.
В заключение. Существует такой предел пошлости и пакости, что, будучи перейдённым, явление уже само становится чем-то контркультурным — уже в смысле «атаки на культуру», а не «атаки на пошлость». Коврик с оленями и песенки про любовь — это ещё относительно безобидная жвачка для масс. Термоядерные же продукты типа упоминавшейся уже пугачёвской «Зайки» (а эта песенка буквально взломала представления о хорошем вкусе, пристойности и вообще обо всём) или скультптур Церетели — это совсем, совсем иное.
У Олега Дивова в одном из фантастических романов есть пронзительное описание того, как — через столетия, после гибели России — орды уродливых гоблинов поклоняются статуе Петра Первого работы Церетели. Глядя на памятник, понимаешь — да, это оно. Памятник вполне годится для страшного, кровавого капища.
106
В высшей степени предсказуемо и логично, что понятие пошлости возникло в русской культуре, в которой имеются серьёзные проблемы с
107
Что не мешает «работать с темой». Один из немногих сколько-нибудь известных на Западе российских контркультурщиков, Олег Кулик, трахался «под плёночку» с собаками и лошадьми — художественного эффекта для.
108
Например, существуют деятели контемпорари-арта, «работающие» с собственным телом — например, что-нибудь отрезающие или приживляющие, наносящие себе особые увечья и так далее. «Это уже не шутки». Любопытно, однако, что эти практики, вначале чисто художественные, довольно скоро — по описанной выше модели — «пошли вниз». То есть какое-то количество модничающих идиотов начали проделывать это в массовом порядке. Называется это сейчас body modification и занимаются этим довольно много людей. Например, сейчас (на 2005 год) в западном мире проживает около 2 тысяч людей с разрезанным надвое языком. Они образуют сообщество, претендующее на некую элитарность. Простейшие же штучки из этой области — тот же пирсинг — вообще стал популярным молодёжным увлечением.
109
Вернёмся всё к той же картине Мадонны с шариком говна на плече. Автор (англичанин нигерийского происхождения) объяснял дело так, что слоновий навоз может быть вполне почитаемым в некоторых обществах. На обычаи родины он, правда, благоразумно не ссылался (хотя Мадонну изобразил именно чёрной): это была сознательная симуляция «изображения, сделанного дикарями» и в силу якобы случайных факторов отвратительная для «образованных белых». То есть — симуляция конфликта культур (одна из которых была вымышленной, придуманной художником). Напротив того, в случае с террористической атакой на Нью-Йорк конфликт культур был абсолютно реальным и попытка представить его как «художественный акт» вызывала бурю гнева.