Мне приятен простой закусон.
Мне приятен товарищ Валера.
Мне приятны изгибы вдоль рек
И простая одежда прораба.
Мне приятен простой человек,
Как и скромная, честная баба.
Слово «кондовость» — типичный диалектизм, пролезший в «большой язык» благодаря переносному значению. В вологодском, вятском, сибирском наречиях «прочный, плотный, крепкий»; относится обычно к характеристике древесины хвойных пород. Литературная норма вроде бы требует ударения на первом слоге, но в обыденном языке более принято ударение на второй слог.
«Кондовым» называют человека коренного, прочно стоящего ногами на земле, искони ей принадлежащего, как и она ему. Это, так сказать, позитив. Навывертку кондовость предполагает грубость, неразвитость, подозрительное отношение к «новому», нелюбовь к «слишком умному и хитрому» и враждебность по отношению к «чужому» (особенно к чужим вкусам, привычкам, убеждениям и т. п). Если сказать «кондовый текст», то сразу представляется этакий роман о пяти поколениях семейских людей, кряжисто семействующих на берегу какой-нибудь Мать-Реки — без маркесовщины, понятное дело: уныло, грубо, с убийствами топором, угарной баней и насилием над внучатой племянницей. «Вот она, жисть-то какая исправду-то быват!»
Очень часто на этом и останавливаются — то есть отождествляют кондовость с набором фобий, часто с приставкой «ксено». Это неправильно. Хотя бы потому, что «кондовость» отнюдь не тождественна фанатизму, с его тщательным выискиванием и вынюхиванием «чужого». Фанатик воспринимает «чужое» как возбуждающую опасность и поэтому тщательно выискивает мельчайшие его следы везде и всюду, чтобы истребить и очиститься. У кондового оно вызывает, скорее, отвращение и желание избежать всякого контакта с «гадостью». Отсюда и разница в поведении: фанатик стремится истребить «чужое» (например, ересь или евреев) где только можно, расширяя сферу контроля до бесконечности. Кондовый же хочет только, чтобы «чужое» не попадалось ему на глаза. Фанатик одержим волей к видению, в то время как кондовость начинается с «глаза б мои не глядели на это безобразие».[134]
Слово «безобразие» тут уместно. Кондовость не любит не столко «чужое», — напротив, к обвычному и известному чужому она равнодушна — сколько именно непонятное и неизвестное, в особенности претендующее на «своё, но новое»
При этом неизвестное воспринимается как злонамеренное искажение известного. «Чё кривляисся?» — естественная реакция кондового сознания на любую непонятку или неясность. Кондовый настрой[135] таков, что всё не-сразу-ясное представляется ему каким-то «кривлянием», одновременно и жалким и злонамеренным.
Например, кондовый настрой выражается в известной максиме «Нужен Порядок». Если кто-нибудь позволяет себе спросить, зачем и почему нужен порядок, на это следует быстрый ответ — «а вот шоб ты не спрашивал, чмошник мля». И это по-своему правильный ответ: порядок в кондовом его понимании — это ситуация, когда никаких вопросов о порядке не задаётся. Собственно, «порядок» в кондовом настрое этим и исчерпывается. Никаких других функций (в том числе и собственно «упорядочивающих») он не несёт. Порядок есть то, что снимает все вопросы о порядке, только и всего. Снимает, в том числе, и возможностью засветить в рыло чересчур любопытному.
Было бы, однако, ошибкой представлять себе кондовость исключительно как чистую репрессивность. Репрессивный импульс, как бы он себя ни опрадывал, предполагает желание сломать противника и насладиться этой сломленностью. Кондовый же больше всего ненавидит именно сломленность, «трещину», травму.[136] Битый бит за дело, но смотреть на него противно. Просто в задавании вопросов, в проблематизации ясного, и проч., он видит именно эту сломленность, кривизну, а главное — желание запутать в неё других, «подсадить на рефлексию», как на иглу. Кондовый человек отвергает проблематизацию не как опасность, а как уродство и нездоровье. «Сам урод и ещё других портит». «Нормальным ребятам мозги вкручивает, пидор».
Собственно, кондовость в идеале предполагает полное отсутствие вопроса: видеть вопрос там, где его нет — означает в данном случае вообще оставлять возможность для спрашивания, возможность для того, чтобы видеть, что существуют какие-то вопросы. Что и утверждает кондовость, так это отсутствие вопросов: вопросы для нее всегда появляются без спроса. И это является её открытием, которое она предъявляет через запрет или цензуру: вопрос не проистекает из вопроса, как не проистекает он и из данного на шаг раньше ответа (коль скоро этот ответ сам в свою очередь порожден вопросом). Одновременно этот запрет или цензура служат свидетельством простой вещи: кондовость пресекает бесконечную цепочку вопрошания, исключая вопрошание как бесконечный процесс и лишая, тем самым, перспективы бесконечности всякую коммуникацию. Если же выразить то же самое грубее и кондовее, то кондовое мышление исходит из максимы «пиздеть — не мешки ворочать», и всегда предпочитает болботанию языком суровое, кряжистое молчание.[137] Более того, с кондовой точки зрения именно молчание — лучший, совершеннейший способ коммуникации, ибо он исключает разночтения. Сидеть рядом, курить, молчать — прекрасное, никогда не надоедающее времяпрепровождение. Лучше этого только молча пить водку. Можно и без водки, лишь бы рот был закрыт: всё то хорошо, что закрывает бормотало. «Ешь давай», бросает мать любопытной и вертлявой дочке, скучающей над тарелкой и пристающей с расспросами, — тем самым давая ей первый урок кондовости.
Это не значит, что кондовость нема. Напротив, она бывает очень говорлива — в том случае, когда слова используются как затычки, заглушки для чужой (или своей, но некондовой) речи или мысли.
Ещё один модус кондовости — честность. Точнее сказать, сама кондовость не знает другой честности, кроме самой себя. Кондовый человек очень любит подчёркивать, что он, может, и не «мыслитель какой», но зато он не врёт и не «крутит», к тому же отвечает за свой базар. На самом деле кондовость не чурается хитринки, а то и наглого вранья в глаза — особенно если разговор идёт с человеком некондовым, с которым нельзя молча попить водки или побазлать «за жизнь» (то есть ни о чём: «жизнь» в данном случае означает нечто заведомо непознаваемое, о чём ниже).
Но ясность в модусе кондовости, вопреки этому, безответственна, она не в ответе (перед кем-либо и за что-либо) и не дается в ответ (кому-либо или чему-либо). Более того, безответ(ствен)ность и есть содержание кондовости. Честность состоит в том, чтобы «не п—здеть», то есть либо молчать, либо говорить слова, не отличающиеся, по сути дела, от молчания.
Последней инстанцией для кондового сознания выступает уже упомянутая Жизнь.
Это смысловой горизонт всех представлений, предлагаемых кондовостью взамен ненавистной рефлексии. «Жизнь-как-она-есть» для кондового сознания предстаёт как самой-себе-данный-ответ, ответ, не требующий никаких вопросов, а наоборот, исключающий любое вопрошание. Это ответ, который может быть понят и принят только при отказе от любых вопросов. Ответ, даваемый в ответ на понимающее молчание кондовости. Это понимающее молчание и есть «проживание жизни». «Жизнь прожить — не поле перейти».
Поэтому всякий вопрос, особенно вопрос по существу, воспринимается кондовым сознанием как несогласие с Жизнью. «Жизнь она и есть жизнь, как ни крути» — вот типично кондовая максима. «Крутить» здесь означает именно что «спрашивать о жизни», спрашивать всуе и зря, потому что Жизнь, как ответ-на-себя-саму, исключает любые к себе вопросы. Задавать вопросы о Жизни значит проявлять к ней недоверие, а недоверие к абсолютной искренности оскорбительно (жизнь и искренность, очевидно, одно и то же — «жизнь не обманет», но уж, тем более, «Жизнь не обманешь»). Таким образом, проблематизация есть оскорбление, а то и извращение.
132
Цитата из публичного дневника «сетевого» автора, подписывающегося обычно как «Степан Ж» и любящего выступать с позиции певца «кондовых ценностей».
133
Эта статья написана вместе с моим другом Андреем Ашкеровым — который, соответственно, является соавтором текста. Однако для этого сборника текст изрядно переработан — увы, односторонне, без совместного труда над ним: последнее оказалось затруднительным по чисто техническим причинам.
134
Именно здесь, кстати говоря, проходит граница между «национализмом» и «фашизмом». Фашизм предлолагает специальное выискивание «неарийского», «еврейского», «славянского», причём всё время расширяя круг поиска, уточняя критерии и т. п.
135
О кондовой
136
Одним из первоимпульсов кондового настроя является страх перед травмой, не тождественный «страху кастрации». Кастрация — тайное увечье, травма — публична и открыта.
137
Распространённейшая кондовая метафора — сравнение обильных речей с поносом. Тут уж не надо Фрейда, чтобы опознать в кондовом молчании