Нетрудно догадаться, что крах ордена Машке объясняет не его военными поражениями, а внутренним разложением, «эгоизмом сословий», которые-де просто-напросто сдали Орден ради своих мелких корыстных целей. Однако величие Пруссии заставляет автора смотреть в будущее с оптимизмом (как оказалось, несколько преждевременным).
В заключение — две красивые цитаты, дающие представление о книге.
«…Новейшие события немецкой истории кровно связаны с сущностью и предназначением Ордена германцев. Как и встарь, налицо единение солдата и государственного деятеля. Снова из расы и рода как птица феникс возрождаются Государство и Народ. Снова воцаряется идея Ордена, ставшего проявлением и символом политической воли нашего времени. До сих пор ни одно поколение немцев не испытывало подобного чувства сопричастности и устремленности в завтрашний день…»
Это не Гиммлер какой-нибудь там. Это Машке, предисловие к «Магистрам».
А вот ещё:
«Несет свои воды бурная река жизни. На её противоположном берегу лежит утраченная немцами земля. Сердце ноет. Только рыцарские замки на Востоке стоят как бессменные часовые — безмолвные свидетели силы и воли немецкой нации. Там лежат поля, с которых орел Фридриха взлетает к солнцу; а здесь, у самой границы, возвышаются немецкие могильные курганы — вечное напоминание нации, которая властвует над миром только тогда, когда верит в себя и свои силы».
Это не Машке. Вот это как раз Гиммлер, речи перед личным составом СС.
Немцы неисправимы. Что вояки, что книжные черви — у них у всех на уме «кровь и железо», железо своё, кровь желательно чужая.
Но не будем возмущаться этим. Может быть, этому нам стоило бы у них поучиться. Во всяком случае, среди русских историков и близко не было «державников» подобных Машке, — впрочем, как у русских не было и исторического опыта, сколько-нибудь приближающегося к кровавому, но закалившему национальный характер опыту Германского Ордена. И поневоле думаешь: не отсутствие ли этого самого опыта реального гнобления и порабощения других народов обошлось нам, терпеливым добрякам, в две мировые войны и ныне проигранную третью?
Служители
Мартин Хайдеггер, Карл Ясперс. Переписка 1920–1963. М.: Ad Marginem, 2001
Не помню кто — кажется, Аверинцев — заметил: «Нехорошо всё-таки печатать Флоренского так, как будто он досократик и от него осталась только пара фрагментов».
Это било в десятку: не так уж давно книжки с названиями типа «Критика буржуазной философии XX века» пользовались нехилым спросом — заради нескольких длинных цитат из «буржуазных философов». Впрочем, советская цензура иной раз делала послабления: образованцам иногда давали понюхать эссе какого-нибудь «сартра» — разумеется, из тех, что побезобиднее, ну и не без купюр, разумеется. В хороших изданиях выгрызки деликатно обозначались как «[…]» — о-о-о, какие алмазы яхонтовые мы тогда воображали себе на месте этого клешнявого кукен-кракена!
Особенно же показательной была тяга к изданию каких-нибудь безопасных и малоинтересных маргиналий. Например, в семьдесят третьем году от рождества Христова издательство «Мысль» порадовала томиком француза Леже-Мари Дешана (на родине вполне неизвестного), ставя себе при этом в особенную заслугу то обстоятельство, что переписка оного Дешана с Вольтером, Дидро и Робине издана в стране Советов куда полнее, чем в «самой Франции». Несчастный советский гуманитарий выкушивал «что подали» и цыкал зубом: хотелось-то «настоящего буржуазного», а не дидерота вольтерыча и какого-то там «робине», пропади он пропадом.
Если «Переписка Хайдеггера с Ясперсом» легла бы на полки магазинов этак году в семьдесят третьем (так и вижу это издание — серенькая обложка, жёлтенькая бумажка, Л., Изд-во «Наука»… и, скорее всего, 1500 экз. — по тем временам микроскопический тиражик), то я живо представляю себе очередное разочарование читающей публики: опять обманули, опять выкинули из книжки всё интересное, оставили одно нытьё, склоки, брюзжание, университетские дрязги, да ещё денежные расчёты типа «в Пруссии я зарабатывал бы больше, 23300 с доплатами, придём я мог высказать свои пожелания — эта сумма не была их последним словом; здесь, в Бадене — 20700, но льготы делают моё дальнейшее пребывание в Гейдельберге равноценным, особенно это касается жилья…» (Ясперс—Хайдеггеру, 1/12. 28). Понятное дело: Софья Власьевна простёрла сухие длани, цензура постаралась, вымарала, проклятая, все прозрения, полёты духа, Бытие и Время, Экзистенцию, и даже «про фашизм» мало что оставила. Сссуки.
Крепенький синий томик, однако, издан не в мохнатом серьдесят третьем, а в бодром две тысячи первом году, в рамках программы Центрально-Европейского Университета «Translation Project» при поддержке Центра по развитию издательской деятельности и Института «Открытое общество». То есть никакая цензура и рядом не валялась.
Приходится признать очевидное — личная переписка двух величайших немецких философов XX века представляла собой именно то, что мы видим: нытьё, склоки, брюзжание и ламентации на тему университетских интриг и подсиживаний. Последнее обсуждается с каким-то даже неприличным смаком. Ну и маленькие радости частной жизни: вот в книжном магазине появилась свежепереведённая шведская книжка «Мой друг зуёк» (это на радость Хайдеггеру, он такое читал), а вот смелый путешественник Ясперс величественно пребывает среди альпийских ледников, ибо «железная дорога делает возможным всё». Время от времени, конечно, прорывается и что-нибудь «духовное»: то Хайдеггер презентует Ясперсу свой перевод софокловского фрагмента из «Антигоны», то Ясперс разражается речью о «решающем». Но на фоне всего прочего это производит, опять-таки, скорее комическое впечатление: ну прямо-таки речь капельмейстера Иоганнеса Крейслера о «чистой гамме» и «унисонирующих Es и Des» на фоне брутальных ламентаций кота Мурра. Какая-то, извините, гофманиада.
Однако вся эта гофманиада — всего лишь форма представления совсем даже несмешных событий. Событийная канва, вкратце, такова. Декорация: Веймарская республика, бессмысленно безопасная, как стреляная гильза. Действующие лица: два молодых немца, недавно задумавшихся о смене профессии (Хайдеггер — несостоявшийся теолог, Ясперс — психиатр, доктор медицины, разочаровавшийся в последней по причине недостаточной основательности известной ему психологии), познакомившиеся на дне рождения Гуссерля в 1920 году. Они быстро сближаются, дружба перерастает в «со-мышление». Подобное общение в принципе невозможно без кукушачье-петушачьих интонаций (оба убеждены в том, что призваны «возродить немецкую философию», ругают стариков, и хотят видеть Ницше у себя в студентах), но за грань приличия всё-таки не переходят.
Отчасти дело в том, что они всё-таки не равны: Ясперс в этой паре — старший, как по возрасту, так и по послужному списку. Но через некоторое время Хайдеггеру улыбается высунуться поперёк батьки: в стране сменились порядки, открылись новые социальные лифты. Хайдеггер видит для себя перспективы: он вступает в партию и делает ряд красноречивых жестов. Это оценено по достоинству: 21 апреля 1933 года Хайдеггер избран ректором Фрайбургского университета. При вступлении в должность он произносит знаменитую ректорскую речь, которая в дальнейшем ему ещё не раз аукнется.[231]
Для Ясперса эта карьерная линия закрыта: он женат на еврейке, либерал, «да и вообще». Что разрушает (хотя и не сразу) тандем друзей. Разумеется, тут открываются и бездны идейных разногласий, бездны глубины необычайной. Последний раз Хайдеггер и Ясперс видятся в мае 1933 года. Переписка прерывается в тридцать шестом (как раз на обсуждении Ницше как «идеального немецкого студента») — на двенадцать лет. И каждый пошёл своей дорогой, а поезд Большой Истории пошёл своей.
Поезд шёл, как мы теперь знаем, под откос. Германия в очередной раз проиграла очередную войну, и Хайдеггер оказался «в нацистах» — за злополучное ректорство и партийность. Правда, ректорствовал он недолго (девять месяцев, если быть точным) и на своём посту ни в каких особенных злодеяниях замечен не был, но порядок есть порядок. Пятнадцатого декабря 1945 года Комиссия по чистке направляет Ясперсу формальный запрос на тему возможности оставления Хайдеггера на должности преподавателя — фактически, просьбу походатайствовать перед властями за человека, который, по выражению составителя письма, «был совершенно аполитичен» и «нацистом в обычном смысле слова не является». Ясперс же к тому времени сделал бурную карьеру при оккупационных властях: он — видный антифашист, специалист по «немецкой вине», от него многое зависит. И что же? Ясперс пишет на бывшего друга объективку, где рекомендует отстранить его от преподавания, так как Хайдеггер изрядно провинился по еврейской части: во-первых, в трицатом году недостаточно чётко отвечал на вопросы Ясперса, во-вторых, не дал некоему г-ну Баумгартену положительную характеристику на вступление в НСДАП (хороша вина). Кроме того, стиль мышления Хайдеггера, по мнению Ясперса, является «диктаторским и некоммуникативным» (Ясперс тогда усиленно продавливал свою теорию «коммуникации») — и «пока в преподавателе не произойдёт подлинного возрождения, его нельзя допускать к молодёжи».[232]
231
Единственным серьёзным недостатком книги следует признать отсутствие пресловутой речи в общем корпусе текстов. Судя по этому документу, Хайдеггер, если даже и считал себя «национал-социалистом», то представлял себе его весьма своеобразно. Чего стоит, например, такой пассаж: