— Нет, нет, я тебя угощаю, — сказал он, когда и мать достала кошелёк из сумки.
Мы уехали с ним вместе в отпуск и послали ей одну общую видовую открытку. Везде, где мы останавливались, он объявлял, что я его сын, боялся, чтобы нас, избави бог, не приняли за гомосексуалистов («Сто-семьдесят-пятых») [6]. Жизнь разочаровала, его, он чувствовал себя всё более и более одиноким.
— С тех пор как я узнал людей, я люблю зверей, — говорил он, разумеется, не слишком серьёзно.
Незадолго до родов мать вышла замуж за унтер-офицера германского вермахта, который давно УХАЖИВАЛ за ней и для которого не имело значения, что у неё родится ребёнок от другого. «Она или никто!» — решил он с первого взгляда и поспорил с товарищами, что переспит с ней или, на худой конец, что она за него пойдёт. Он был ей противен, но ей внушили, что её долг — дать ребёнку отца; впервые дала она себя запугать и уже не смеялась. К тому же на неё произвело впечатление, что кто-то вбил себе в голову заполучить именно её.
— Я думала, он всё равно погибнет на войне, — говорила она. — Но потом мне вдруг стало страшно за него.
Во всяком случае, она получила право на семейную ссуду. С ребёнком она отправилась в Берлин к родителям мужа. Там её только терпели. Но уже падали первые бомбы, и она вернулась домой; обыкновеннейшая история: она опять громко смеялась, вскрикивая при этом иной раз так, что пугала людей.
Мужа она забыла, а ребёнка прижимала к себе так, что он плакал, старалась забиться в самый укромный уголок в доме, где после гибели братьев все смотрели друг на друга с тупым безразличием. Что ж, больше ничего у неё в жизни не происходило? Всё осталось в прошлом? Панихиды и детские болезни, задёрнутые занавески, переписка со старыми знакомыми по прежним счастливым временам; она старалась быть полезной на кухне и в поле, где ей то и дело приходилось отрываться, чтобы переложить ребёнка в тень; а потом — вот уже и в деревне тоже — сирены воздушной тревоги, беготня к пещерам в горах, служившим бомбоубежищами, первая воронка от бомбы, впоследствии — место игр и мусорная яма.
Как раз ясные дни стали пугающе-призрачными, и окружающий мир, на освоение которого — после кошмарных наваждений детства — ушли долгие годы, вновь ошеломлял ум непостижимой чертовщиной.
Мать взирала на всё происходящее в крайнем изумлении. Боязливой она не стала, но, заражённая общим страхом, самое большее иной раз хихикнет, стыдясь, что её тело ведёт бесстыдно самостоятельную жизнь. «И тебе не стыдно?» или «Постыдилась бы!» — вот та путеводная нить, которую протягивали ей, маленькой девочке, и особенно настойчиво ей, уже подростку, окружающие. Любое замечание, в защиту интимных женских чувств здесь, где царили сельско-католические нравы, было, вообще говоря, дерзостью и неумением сдерживать себя; косые взгляды преследовали её до тех пор, пока она не только изображала стыд мимикой лица, но и вправду подавляла в зародыше самые естественные свои ощущения. Женщины даже от радости краснели «по-женски», ибо им надлежало отчаянно стыдиться всякой радости; от скорби они не бледнели, а багровели, скорбь изливалась не слезами, а потом.
В городе мать полагала, что нашла уклад жизни, который более или менее отвечал её натуре, во всяком случае, там она была довольна своим положением — теперь же она заметила, что и совсем другой уклад, начисто отрицающий любую возможность жить иначе, тоже считается единственным, дающим жизни спасительное содержание. Если она, говоря о себе, не ограничивалась сухой информацией, её тут же взглядом заставляли замолчать.
Хорошее настроение, танцующий шаг во время работы, мурлыканье мелодии модной песенки — всё это считалось дурью, и вскоре ей самой, поскольку никто её не поддерживал и она оставалась в одиночестве, начинало казаться, что это так. Другие не просто жили своей жизнью, но выставляли её как пример: ели мало, дабы преподать пример, общаясь друг с другом, больше помалкивали, дабы преподать пример, к исповеди ходили для того, чтобы напомнить оставшемуся дома о его грехах.