— Родион? — удивленно забасил мужчина. — Бесценный мой Родя, ты чего удумал?
~ А ты кто такой? — прохрипел Раскольников.
— А это сынок мой приемный, — ответила старуха, прежде чем мужчина успел открыть рот. — Сынок теперь у меня есть приемный, — повторила она, мстительно глядя на вконец растерявшегося гостя. — Что — съел, козел? Сынок мой. Защита моя и опора. Фамилию я ему свою дала. Арнольд, сынок мой, вот.
Приемный сынок вздохнул и сунул руки куда-то в нагромождение рухляди у стены прихожей. А спустя секунду Раскольников испуганно вскрикнул, увидев, как Арнольд передергивает затвор заморского помпового ружья.
— Прости, господи, меня, грешного, — вздохнул Арнольд, приставив дуло ружья к груди Раскольникова, истово перекрестился православным крестным знамением и, видимо, что-то вспомнив, добавил: — Аста ла виста, бейби.
— Стой! — закричал Раскольников. — Ты ничего не понимаешь, дурак! Посмотри — вот с одной стороны: старушонка — глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка. А с другой стороны… — он ткнул себя в грудь, туда, куда упирался ствол ружья, — с другой стороны — молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки. Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Убей ее! — театрально возопил бледный Раскольников. — И возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и доброму делу!
— Не слушай его! — взвизгнула Алена Ивановна. — Сынок, он шизанулся совсем со своей идеей! Знаешь, сколько он беззащитных старушек уже погубил? Знаешь, что он организовал на ограбленные деньги благотворительное общество «Нарубим бабок»?
— Организовал! — отозвался Раскольников, пятясь к выходу. — У меня и «крыша» есть! Все как полагается! И сейчас…
Внезапно он отпрыгнул в сторону и, не спуская глаз с направленного ему в грудь ружья, оглушительно свистнул — и тотчас старухина дверь слетела с петель, а на пороге тесной прихожей показался верзила — полуголый и длинноволосый, ужасающе мускулистый, с громадным, словно бутафорским, мечом в руках.
— Конан пришел, — угрожающе прорычал верзила. — Конан будет убивать…
— Батюшки… — пролепетала Алена Ивановна, переводя взгляд с Конана на Арнольда и обратно.
Ее приемный сынок и ворвавшийся верзила тоже смотрели друг на друга — и было невооруженным глазом видно, что они совершенно одинаковы — и различаются только прической и предметами одежды, то есть деталями незначительными, тогда как черты лица, особенности фигуры и даже угрюмо-настороженное выражение темных глаз похожи до чрезвычайности.
Впрочем, Раскольников этой странности не заметил. Закричав:
— Вперед! — он рванул пальто у себя на груди, выхватил топор, и, оскалясь, пошел на Алену Ивановну — и черт его знает, что бы случилось через секунду, если бы помещение прихожей не залил мгновенный и яркий свет и не раздался спокойный голос:
— Ну-ка, спокойно всем!
Появившийся в дверном проходе позади длинноволосого верзилы ифрит, несуразный и двухголовый, как все ифриты, взмахнул мощным фонарем.
— Выкатывайтесь все отсюдова! — прорычала одна голова ифрита, а вторая проговорила вкрадчиво:
— Да, милые друзья, пошли, как говорится, вон.
— Я живу тут, гражданин участковый, — вякнула было старуха, но ифрит затопал ногами, и рычащая голова провала:
— Пошли к чертовой матери, сволочи! Покойнички хреновы, валите отсюда!
— Мы, милые друзья, два раза повторять не будем, — поддакнула вторая голова, и ифрит положил руку на эфес висящей на боку кривой сабли.
Видимо, было отлично известно, что участковые, подобные этому ифриту, действительно два раза приказ повторять не привыкли, а привыкли в случае неповиновения без лишних разговоров пускать в ход силу, потому что четверо — старуха, Раскольников, Конан и Арнольд, — понурившись, вышли вон.
— И не вздумайте, падлы, в общественном месте свару какую затеять! — крикнул им вслед ифрит.
Когда в тесной прихожей наступила тишина и погас свет фонаря, одна голова ифрита посмотрела на другую и горько вздохнула.
— Да, брат Гаврилыч, — сказала голова. — Вот такая наша горькая судьбинушка.
— Да, брат Эдька, — отозвалась вторая голова. — Горькая, горькая…
Эдуард Гаврилыч был, как и весь состав загробной милиции, чистокровным ифритом. Ифриты в общем-то считались неплохими мужиками, хотя, конечно, были грубыми и неотесанными уродами. Испокон веков так повелось, что на две свои головы они имели одну-единственную мысль, выражавшуюся, если говорить просто, в следующем — не мудрствуя, выполнять приказы начальства. Попав в загробный мир, ифрит обычно не видел причин, чтобы это свое мироощущение менять.
И не мейял.
Беда Эдуарда Гаврилыча состояла в том, что одна из его голов имела свое собственное мнение относительно окружающего Эдуарда Гаврилыча мира. Как-то так — никто уже не помнит, как именно — получилось, что одна голова ифрита мыслила как и положено мыслить голове ифрита, а вторая… прямо скажем, валяла дурака. То есть прилюдно произносила речи, которые всякий нормальный ифрит даже и в дурном сне не мог себе позволить произнести, и не единожды пугала Эдуарда Гаврилыча словами «гуманизм» и «интеллигенция». А Эдуард Гаврилыч… Впрочем, тогда Эдуарда Гаврилыча звали просто Гаврилычем, а имя Эдуард потребовала себе дурная голова, тем самым отделив себя от второй головы — нормальной. Получалось как бы два совершенно разных ифрита в одном — Эдуард и Гаврилыч.
Тем не менее поначалу в загробной милиции Эдуарда Гаврилыча очень ценили и почетную должность участкового дали сразу, потому что на всех допросах он сам собой представлял комбинацию «хороший следователь— плохой следователь». К тому же голова Эдуард, помимо привычного для себя и дикого для головы Гаврилыч обращения «милый друг», употребляла такие мудреные слова, которые зачастую сбивали с толку допрашиваемого, что шло, конечно, на пользу следствию.
Так вот они служили, и неплохо служили, до поры до времени, хоть голова Гаврилыч частенько ссорилась с головой Эдуард, обзывая последнюю пидарасом, потому что никакой нормальный ифрит не может выговорить словосочетание «интеллигенция вшивая», хоть и голова Эдуард открыто презирала голову Гаврилыч, нередко именуя ее «черноземом», «маргинальным урлабаном» или «гидроцефалом». Голова Гаврилыч не имела никакого понятия о значении этих слов, но тем не менее обижалась, и в большинстве случаев после взаимных оскорблений дело доходило до драки, что очень нравилось сослуживцам Эдуарда Гаврилыча, потому что двухголовый ифрит, дерущийся сам с собой, — зрелище потешное. Тогда ифриты-милиционеры образовывали вокруг взбешенного самим собой Эдуарда Гаврилыча новую изгородь, превращая милицейский участок в боксерский ринг, — и делали ставки. Побеждала чаще голова Гаврилыч. Победителя поили «бухлом», предвкушая дальнейшую потеху; победитель пил «бухло» и осмеивал безвольно болтающуюся на мощной шее голову Эдуард. Но хоть у ифритов и две головы, кровеносная система у них одна. Так что спустя какое-то время пары «бухла», затуманив Гаврилыча, туманили и Эдуарда. И тогда, очухавшись, опьяневший Эдуард начинал ругать Гаврилыча гидроцефалом и подобными словами — и для ифритов-милиционеров, которые о таких словах и слыхом не слыхивали, это тоже было смешно.
Но эти времена остались далеко позади.
Эдуард Гаврилыч служил в Первом Загробном Мире участковым и не знал особенных проблем, пока его жизнь-после-смерти не пересеклась с жизнью-после-смерти Никиты Вознесенского, только что попавшего из мира живых в тот же Первый Загробный. Никита появился на участке, вверенном Эдуарду Гаврилычу, и все пошло кувырком. В погоне за нарушителем общественного порядка Вознесенским участковый-ифрит в порядке строгой последовательности лишался должностей, заслуженных ранее регалий и служебных положений — пока не докатился до того, что его просто сослали на пенсию. Это случилось после того, как, дважды задержав Вознесенского, Эдуард Гаврилыч дважды упустил его.