Флоренц кивал. Они-то, конечно, ещё увидятся, но где же Гундольф? Неужели и проводить не придёт?
Но вот и он показался на дороге, ведущей к воротам. В руке узелок, другой обнимает за плечи Кори. А она идёт, глядя под ноги.
— Прихватишь нас с собой? — улыбнулся Гундольф и подтянулся, не дожидаясь ответа, забросил вещи.
— Прихвачу! Ой, конечно, прихвачу! — обрадовался мальчишка.
Гундольф подсадил Кори, распрощался со своими.
— Точно не хотите остаться? — спросил Конрад напоследок.
— Увезу её подальше. Плохо ей тут.
— Ну, как знаете. Беды, они такие — что оставишь, а что с собой возишь.
А потом Гундольф забрался в машину, сел позади. Подали знак, и лодочка тронулась медленно, и за нею по земле двинулась жаба.
Вперёд, в другую жизнь.
Глава 39. Кори. Оставляя прошлое
Кори проснулась, но не спешила открывать глаза. Слушала, как ветер гуляет по кровле, дребезжа плохо закреплённым листом, и трясёт стекло, налетая.
Она и так знала, что увидит — потолок, выщербленный местами, со свежей побелкой. По правую руку — такая же стена. По левую…
Кори открыла глаза и повернулась.
Гундольф, казалось, спал, но тут же обернулся к ней, поглядел без улыбки. Усталый, обросший, под глазами тёмные круги. Кори глядела и не могла понять, как не заметила, что он так изменился.
— Будем вставать? — спросил он хриплым со сна голосом.
А сам, видно, хотел бы ещё поспать. Ночью опять приходили кошмары. Кори видела, как ломает старую рассохшуюся дверь, как бьёт всем телом, скребёт пальцами, отламывая щепы. В этот раз ей удалось пробить дыру и выбраться, обдирая бока, почти вовремя, но она всё равно не успела. Она видела, как маленькая белая фигурка летит, отброшенная взрывом, как сминаются и горят крылья, бежала туда что есть мочи — и не могла добежать.
— Ну что, давай подниматься, — сказал Гундольф притворно-бодро.
Он теперь всегда говорил за двоих. «Мы встаём», «мы идём обедать», мы туда, мы сюда… Ни на миг не оставлял без присмотра. Он бы и в уборную с ней ходил, наверное, если бы мог. Кори была почти уверена, что он всё-таки следит из окна, но тщательно это скрывает.
Ещё один день. Сколько их прошло, Кори затруднилась бы сказать. Два, три или десяток, всё равно.
Она села на постели, спустила ноги на тряпичный половик, когда-то синий, а теперь бело-голубой, сильно вылинявший. Поглядела без интереса в маленькое окно, которое не отпиралось. Там было море, гнавшее сегодня белые барашки. Поднялась, чувствуя себя бесконечно усталой, и подошла к полке, выдолбленной в стене. Но сейчас там остались только кружка, пустая наполовину, и флакон с каплями.
— Где мой лоскут, куда ты его дел? — набросилась Кори на Гундольфа, застёгивающего рубаху. — Это ты забрал, я знаю! Отдай!
— Тише, тише. Я и не подумал бы выбрасывать, но давай держать твой лоскут в другом месте, хорошо? — ответил Гундольф тоном, каким говорят с тяжёлыми больными. — В надёжном безопасном месте, и не нужно тебе глядеть на него каждый день…
— Верни мне его! Верни! — вскричала Кори.
Она бросилась на Гундольфа с кулаками. Он остановил, прижал к себе, но Кори не могла успокоиться. Он посмел отнять её вещь!
— Ладно, — вздохнул Гундольф над ухом. — Сейчас мы спустимся, и я его отдам. Давай-ка мы остынем…
— «Мы»? Сам остынь, а я в порядке! Отпусти меня!
Он разжал руки, и Кори заторопилась вниз по лестнице, плохонькой, скрипучей, но деревянной. Раньше хода на второй этаж не было, но Рафаэль привёз им доски из Раздолья. Сказал, прежде они тоже служили ступенями.
По меркам небольшого рыбацкого посёлка, где Кори с Гундольфом жили сейчас, их дом в два этажа, с деревянной лестницей считался почти роскошным.
— Где? Где он? — выкрикивала Кори, оглядывая все места, куда можно спрятать лоскут.
Первым делом обшарила печь, маленькую и чёрную, пачкаясь в золе. Заглянула в котелки, под таз на табурете, служивший умывальником.
— Что ж ты делаешь, — покачал головой Гундольф, спеша к ней. — Не стал бы я в печь совать. Давай-ка вымоем руки…
— Да не трогай же ты меня!
— Ты ведь не хочешь испачкать лоскут, а?
Кори нехотя согласилась. Протянула руку над тазом, дождалась терпеливо, пока Гундольф сольёт из кружки, отмоет сажу. Он тёр её ладонь целую вечность. Наконец, поднялся.
— Вот, держи, — подал тряпицу, свёрнутую в трубочку. Прятал, как оказалось, в щели над дверью.
Кори развернула лоскуток, заскорузлый, грубый. Четыре детских отпечатка зелёной краской — и пятна крови. Никогда она не согласится их состирать.