Я как-то пришла к колонке за водой, а там – женщина, и говорит мне: тебя Татьяна на квартиру взяла? Я: ну. Да она, говорит, такая жадная! У нее двенадцать соток огорода, и только две лунки огурцов и пять веточек помидоров, а все остальное засажено цветами на продажу. И сколько ж ты платишь? Да много плачу, говорю, и пошла. Она: а что ты такая неразговорчивая будто? А чем, говорю, хвастаться-то?
А потом на фабрике мы с Галей вместе воротнички подшивали. Я у нее спрашиваю: ты где живешь? Она: да на Школьной, а ты у Татьяны живешь, я знаю, ее еще Бабой Ягой зовут. Мы у тети Дины живем, в ее огороде работаем, она нас бесплатно кормит и за квартиру не берет. Уходи оттуда! И Галя меня привела к тете Дине – та самая женщина с колонки оказалась. Такая хорошая – арбузов принесет, и мы объедаемся. Все говорила: дочечки, дочечки мои! И мне тетя Дина говорит: Лена, я у себя на работе рассказывала про твои похождения, и мне Инна подсказала, что 521-м заводе такие деньги большенные платят и на пенсию в 45 лет уходят. 521-й – номер по стране, вискозный завод, химволокно делали. Хотя, какие там 45 лет на таком производстве, до них еще дожить надо умудриться… Но я разве тогда знала? Уволилась и перешла на химическое волокно.
Время идет, готовимся к Новому году. Я у Гали спрашиваю: а ты с кем дружишь-то? Она говорит: с Пушкиным. Как с Пушкиным?! Она: да знаешь, такой, сволочь, красивый, кудрявый, как Пушкин. Только Пушкин был черный, а мой русый, как лен. Его Витькой звали, царствие небесное, тоже умер… Я Гале и говорю: хоть бы посмотреть на твоего Пушкина! Да мы, говорит, с получки деремся с ним, а в аванс миримся. Так сейчас мы разодрались. Аванс подойдет, и он придет на проходную. А живет на квартире у Николая. Николай, говорит, играет и на гармошке, и на баяне, и на балалайке, и на гитаре, а какой красивый он! И вилки делает, и ложки, и финки!
На фабрике в столовую пошли мы, спускаемся, а Галя говорит: вон мой Пушкин пришел, с Николаем. Их двое только на проходной. Я глянула: мать родная! И прилипла. Надо, чтоб он был мой. И звать-то его Николаем! Это ведь сбывается все, что мне еще в родной деревне предсказали. Что приедешь ты в город на букву Н, встретишь там судьбу на букву Н, роста вы с ним будете одинакового, стоять будете на берегу, и звезда упадет. А мы с ним росту, и правда, одинакового – 172 сантиметра, и живет он на берегу Оби.
Витька с бутылкой пришел, мировую, мол, делать будем. Николая с собой привел. Их двое, мужиков, да нас пятеро. Радиола играла, Витька всех приглашал танцевать, а Николай сидит: я, говорит, только играю. И плясовую – всё, говорит, могу. Мы тогда к Николаю домой пошли. Он взял баян и сыграл «Колосилась в поле рожь густая». А это моя любимая песня! У меня ее родители пели. И я ее как затянула! Девки, которые со мной пришли, рот разинули: ты, Лена, так поешь? Я говорю: как – так? Пою. А Николай как затюрил плясовую, мы, все пять девчонок, пошли плясать. Прибежала Нинка – за стенкой-то мой будущий деверь жил. Ты что, говорит, Николай, проституток навел? Он ее и выгнал.
Назавтра мы с ним пошли в кино, а на третий день я замуж вышла».
Конец этой истории. А сколько их еще – и про то, как непросто со свекровью под одной крышей жили, и про то, как баба Лена бесконечно болевшего сыночка лечила-лечила и вылечила, а Валентина (очередная Валентина-спасительница!) Терешкова для него санаторий выхлопотала. Из числа тех, что за пределы семьи выходить не должны, – о сестре Наде. Про то, как цыганка нагадала, что жизнь Елены закончится в 74 года. Странная и страшноватая – о том, как баба Лена «пришла в цервку», воцерковилась, то есть. Смешная – про то, как вставная челюсть летала.
Поделюсь только двумя, пронявшими меня пуще всех.
Первая – трагическая, про Васенькины пальцы.
Мое знакомство с этой историей происходило под перестук клавиатуры. Я верстала очередной номер газеты, изо всех сил стараясь не погружаться с головой в стихийное повествование бабы Лены, которому активный слушатель не нужен. Но в какой-то момент внимание вдруг резко переключилось на ее рассказ, и волосы на затылке зашевелились. Пальцы – важнейший рабочий инструмент человека пишущего, их травма сравнима с потерей зрения или слуха. В новеллке одного юного регионального прозаика крысы во сне отгрызли главному герою пальцы. Вот жуть-то! Правда, ничего больше про рассказ юного дарования я не вспомню. Так и история про Васю – из числа тех, что бьет по страхам.