И тут логика повествования сама требует перевести разговор на божественное. Моя подруга работала в пресс-службе епархии и пару раз выражала удивление тем, что главврач не пожелал поддержать предложение владыки и открыть часовню в здании краевого онкодиспансера. Мотивации руководства медучреждения мне не узнать, однако я увидела ситуацию с новой для себя стороны. Не все, не всегда могут отыскать спасение от смертного страха в молитве. Я не смогла. Меня точно нельзя назвать церковным человеком, но «Отче наш», «Символ веры» и пара богородичных молитв с юности помогали мне не бояться авто– и авиакатастроф. И в бессмертие человеческой души я верю железно.
Так почему же, узнав о своем диагнозе, я перестала просить за себя? Задолго до того жить мне стало тяжко. Не прозревая истинной причины, я понимала, что мое тело сошло с ума. Многие месяцы по вечерам у меня случались зарыды с молитвенным лейтмотивом: «Господи, дай хотя бы пятнадцать лет деятельной жизни, чтобы довести детей до начального взросления». Но как только страх стал оправданным, порыв умолять как отрезало. Всем молящимся друзьям и родным я высказала пожелание замолвить за меня словечко перед Богом, сама, дескать, никак. Причина для меня была ясна: обращение к Богу навевало мысли о смерти. Я понимала, что это неправильно, но ничего с собой поделать не могла. И не делала.
Хотя при этом – парадоксально! – у меня не было ощущения богооставленности. Меня как будто выпустили наконец в самостоятельный дрейф по огромному океану, и я держала весла в своих руках. Однако течение, вода, ветер – все сопутствовало и подыгрывало тому, кто гребёт. Или, если использовать другую метафору, голова и руки были моими – думай веселее, маши яростнее! С ногами же ситуация получалась поинтереснее: то ли достались от Другого, неизмеримо более сильного, чем я, то ли появилась вторая, чужая, пара нижних конечностей. Мне нравится думать, что это божьи ноги выводили меня из мрачного безвоздушного пространства, называемого людьми смертельно опасной болезнью. А то что не взывала с молитвою из бездн?… Что же, мое ловкое сознание всегда предпочитало верить в доброго Отца, не столько строгого Зиждителя, сколько Человеколюбца, в того, кто милосердно простит людскую леность и слабость.
Отец моего мужа умирал от рака и последние недели до своего ухода не мог принимать пищу – болезнь его запощивала. В свой последний день он почти перестал дышать, затих. Близкие вызвали «скорую», приехавшие врачи пациента откачали, тот открыл глаза и сказал с легким укором: «Ну зачем? Меня же уже вели…»
Когда я рассказывала эту запавшую мне в душу историю собственному отцу, тот только тяжело вздохнул. Мама к тому времени пару лет болела, и незавидная ноша – вплотную наблюдать за деформацией личности в клинической депрессии – досталась ему. Некогда убежденный коммунист, физик, атеист и скептик, даже он испытывал потребность в надежде на бессмертие. Близость к последней черте любого заставит уповать и верить в обитаемость горнего мира.
Выход найдется всегда, даже если его придется выдумать.
Сапоги, вечно сапоги
Да что же такое эти сапоги, если я три раза в двух строках упомянула их?
Когда сапоги и собаки были большими, а я маленькой и веселой, у меня писались стихи – преимущественно про лямур и смысл жизни. Там, в том невозвратимом розово-голубом с бирюзовой крапинкой, родилось еще не самое худшее мое стихотворение, а в нем – четверостишие:
Где, щурясь в ливне солнечного света,
Смеются сыновья больших дорог,
И бежевая пыль дороги в лето
Хранит следы их замшевых сапог.
Романтическая метафора вольного путника, двигающего ногами Землю, конечно же, подразумевала в данном случае совершенно определенного прототипа. Тот конкретный тип знает про сапоги, если помнит. Симптоматично, что никаких сапог, тем более из замши, у него отродясь не было – всё лишь отражения, наложения, сублимации восхищенного девушкиного сознания. У моих поэтических экзерсисов, посредственных, но, признаем, вполне филологических, было ровно семь преданных ценителей, однако и это сакральное число не воодушевило меня на производство даже самого самиздатовского сборника.
Когда же много-много лет спустя размеренный ритм жизни (тик-так, чик-чирик!) в силу понятных обстоятельств сменился набатом, мне сразу захотелось рассказать миру все, что я о нем когда-то сочинила. За пару-тройку месяцев привыкнув к мысли о своей болезни, я заскучала и решила выпустить в свет, что было наваяно некогда: научную монографию на основе кандидатской диссертации и книжку юношеских стихов.