— Не тревожьтесь из-за меня!
Вначале захваченная врасплох, а потом раздосадованная тем, что показалась чрезмерно стыдливой, я снова села. Стоя передо мной, он был так высок, что мне приходилось запрокидывать голову, чтобы встретиться с ним глазами. Я нашла, что он недурен собой. Мне хотелось улыбнуться ему; он меня нисколько не стеснял. А ведь это первый чужой человек, который заговорил со мной, подумалось мне; больше того первый мужчина, не считая моего брата и зятя. Но сегодня, после этого сна под открытым небом, ничто не казалось мне странным.
Я прижалась щекой к коленям, как люблю сидеть, и так искоса смотрела на незнакомца. Я слушала его, погруженная в приятное состояние лени. Позади него, позади его улыбки, ослепительно сияло небо. Отвечать не хотелось.
— И часто вы отдыхаете здесь, на травке?
Я продолжала смотреть на него. Мне казалось, что я никогда не выйду из оцепенения.
— Как вас зовут?
По тому, как он растягивал слова, я догадалась, что он, как и я, араб. До сих пор во мне даже не шевельнулось чувство осторожности; вот и прекрасно. Когда оказываешься вдали от людей, от их шума, на самой границе своего «я», то испытываешь такое упоение, что, кажется, осталась бы тут навсегда, созерцая дивную красоту. Я не забывала, что я мусульманка, благовоспитанная девица из буржуазной семьи, но чувствовала себя счастливой. Небрежное изящество, с каким держался незнакомец, вполне отвечало моей душевной приподнятости. Все остальное не имело особого значения.
— Как вас зовут? — повторил он уже тише.
Приняв мое молчание за приглашение, он приблизился ко мне и сел рядом. Я вскочила; очарование сгинуло. Надевая болеро, я выпалила по-арабски, кипя от негодования за порушенное:
— Ваше имя я узнавать не собираюсь, последуйте моему примеру и — прощайте!
Возвращаясь домой на автобусе, я ни о чем не думала. На город вскоре должна была опуститься ночь; она уже подкрадывалась от горизонта, собираясь окружить это буйство света, который не знал, куда деться. Одна посреди горожан, транжиривших свое воскресенье, я испытывала пронзительную, нервную радость. В тиши летнего вечера мне было слышно, как в безбрежной ясности бьется сердце мира.
Дома меня ждали. Уже на пороге я вспомнила, что мне впервые есть что скрывать.
Наш дом последнее, что осталось от былого богатства, — был просторен и стар. Он давал приют всей семье: теткам, замужней сестре и женатому брату. На первом этаже по комнате было у моей тетушки, у сестры и у престарелой четы наших дальних родственников — Си[1] Абдерахмана и его жены, которые нашли здесь прибежище с тех пор, как отреклись от сына. Все они жили вокруг патио, внутреннего дворика, — его беломраморные плиты, величественные колонны и бассейн составляли единственную роскошь в доме. На втором этаже две комнаты отвели себе мой брат Фарид и его жена Зинеб. Я же после смерти отца делила комнату с мачехой. Остальное — буфетная и ванные комнаты было в общем пользовании.
Когда я пересекала дворик, Сакина, моя любимая племянница, зарылась мордашкой мне в юбки и пролепетала:
— Фарид вернулся. Спрашивал тебя…
Приласкав девочку, я поднялась наверх. Мысль о брате не омрачила моего настроения. Дом благоухал жасмином; в этот час женщины, покинув галереи, хлопочут на кухнях. На краткий миг дом был предоставлен в полное мое распоряжение.
Войдя в нашу комнату, я обнаружила, что Лелла уже вернулась. Ее слегка измятое платье лежало поперек кровати. Я направилась в глубь комнаты, на свою половину. Там царила прохлада; выходить отсюда не было ни малейшего желания…
За столом Фарид сухо спросил у меня:
— Почему ты не дождалась матери, чтобы уйти с ней вместе?
Я почувствовала себя усталой и вышла, но домой вернулась не сразу, а зашла к Мине — она живет в двух шагах оттуда, в аль-Бияре.
Я позабыла приготовить правдоподобную ложь. Не успев договорить, я вспомнила, что Мина имеет обыкновение проводить воскресенье у своей бабушки в деревне. Фарид ничего не ответил. Зато я увидела, как вздрогнула сидевшая напротив меня Лелла, которая хорошо знала привычки моей подруги. Однако она с невозмутимым видом продолжала накладывать еду.
Я устремила на нее пристальный взгляд, но она не подняла головы. Только к концу ужина, уже после того, как ушел Фарид, она обернулась ко мне и с разозлившей меня насмешливой снисходительностью воскликнула:
— Никогда бы не подумала, что ты так хорошо танцуешь! Ты пользовалась на празднике таким успехом…
Зинеб, упрекнув меня за скрытность, потребовала подробностей. Я вяло отбивалась — мысли мои были заняты другим, меня чересчур заинтриговал этот новый тон Леллы, чтобы обсуждать мой «успех». Мне вдруг захотелось в полный голос объявить, что я на привольном воздухе повстречалась с мужчиной. Я не убоялась бы этого. Но я предпочла смолчать: пусть этот сон останется со мной.
Глава II
В последующие дни я не выходила из дому. Жизнь протекала неспешно. Каникулы принесли с собой скуку, в которую я безвольно погружалась. На протяжении трех месяцев я сладострастно оттачивала это чувство, которое смешивалось с тенью прохладных комнат. Все больше давила послеобеденная жара, тяжелая, как толща мутной воды.
Долгий траур, последовавший за смертью отца, закончился прошлой зимой. То было первое лето, когда женщины смогли ходить на свадьбы, многочисленные в это время года. Каждое празднество давало очередную пищу для пересудов. Тамани, чьей обязанностью было разносить сплетни из дома в дом, бывала у нас почти ежедневно.
По вечерам за столом Зинеб время от времени отваживалась обсудить последние новости в присутствии мужа. Она делала это старательно, с наивным удовольствием; за полгода замужества она так и не усвоила, что если по утрам она и может позволить себе поболтать внизу с моими тетками и Тамани, то здесь, «у нас», правила совсем иные. За их выполнением следила Лелла.
— Говорят, жена учителя Бен Милуда, начала Зинеб, — купила себе золотое ожерелье, которое…
— Говорят? — резко перебил ее Фарид. — Кто говорит?
— Сегодня утром приходила Тамани, — бледнея, пролепетала Зинеб.
Фарид повернулся к Лелле, и та ровным голосом произнесла:
— Я запретила ей подниматься сюда.
Фарид взглядом поблагодарил ее. Потом повернулся к жене. Я наблюдала за этой немой сценой.
Зинеб склонила голову к тарелке. Фарид был мрачнее тучи. Он не спеша подцепил кусочек мяса и принялся тщательно его пережевывать. Противно чавкая, он как бы заранее смаковал тот категорический приказ, который отдаст Зинеб.
Лелла скромно встала из-за стола. Зинеб дрожала… Фарид отложил вилку и проводил глазами уходившую Леллу. На неподвижном лице мачехи, как мне показалось, мелькнула при этом тень неприязни. Наконец Фарид вынес свой приговор:
— Отныне, когда в доме появится эта женщина, ты будешь уходить в свою комнату. Поняла?
— Да, — всхлипывая, ответила Зинеб.
Лелла исчезла; я посмотрела ей в спину с пробуждающейся ненавистью.
* * *
Летом с едва забрезжившим рассветом почти тотчас наваливается изнуряющая жара. В этот час внизу, во дворике, еще есть тень. Лежа в постели, я слышу равномерное постукивание швейной машинки моей тетки Зухры: остальные женщины собрались вокруг нее; гомон их голосов врывается в окно одновременно с лучами солнца, лижущими край моей кровати. Иногда я вздрагиваю от переливчатого смеха Зинеб.
Меня потормошили. Проворным движением я, измяв влажную простыню, перевернулась так, что ноги мои оказались на подушке, и сжалась в комок. И в сладкой дреме пробормотала:
— Дай мне поспать еще минутку…
Мне нравилось строить из себя избалованное дитя. Наконец я открыла глаза. В это утро она накрасила губы чересчур яркой помадой. Я разглядывала ее ноздри, казавшиеся слегка выпуклыми глаза, темные завитки волос и этот накрашенный рот…