— Ладно, — пробурчал Перейра, рассматривая свои записи. — Хоть малая, да зацепка. Это все?
— Все, господин майор.
— Добро, — протянул он, поднимаясь со стула. На его майорском языке последняя реплика предвещала конец аудиенции. Мы с Чаморро в совершенстве постигли смысл начальственных телодвижений и научились предугадывать малейшее желание старшего по званию, поэтому разом вскочили на ноги. Перейра тяжелой поступью направился к столику с телефоном, оставив на наше усмотрение выбор подходящего момента, чтобы ретироваться. Но прежде, чем выйти из кабинета, я захотел лишний раз убедиться, насколько глубоко мне удалось проникнуться теми надеждами, которые возлагал на меня шеф. Для этого я использовал стандартный прием:
— Будут ли еще какие указания, господин майор?
Перейра мотнул головой и смерил меня туманно-меланхолическим взглядом. У него тоже имелись в запасе свои приемы, и, хотя он не часто к ним прибегал, я знал их наперечет. Для пущей убедительности шеф облек переданную на расстоянии мысль в словесную форму:
— Действуй по обстановке, Рубен. Прошу только об одном: добудь мне кость, а я уж постараюсь бросить ее собакам до того, как они вцепятся мне в лодыжку. И поторопись — время не ждет.
— Так точно, господин майор. Разрешите идти?
Четверть часа спустя Чаморро вела патрульную машину по улицам Мадрида. Я расположился рядом и расслабился, приводя в порядок растерзанные мысли. Мне нравилось смотреть на мою помощницу: при каждом маневре она не забывала включить световой сигнал, элегантно выбиралась из заторов, не злоупотребляя проблесковым маячком, и, вообще, прилежно следовала навыкам, полученным в школе вождения. Сидевшие за рулем мужчины таращились на нее рачьими глазами, стараясь рассмотреть светлые волосы и тонкую, как тростинка, фигурку. Я пристально наблюдал за их поведением, потому что подобные экзерциции укрепляли мою веру в предсказуемость человеческой породы и действовали на меня умиротворяющим образом. Ненавижу романтиков и неврастеников — только путаются под ногами да мешают работать.
Мы редко пользовались патрульной машиной и редко надевали форму, однако в то утро сделали исключение. Мне пришло в голову придать большей официозности нашему первому визиту на станцию. Когда я сообщил Чаморро о моей блестящей идее, она лишь пожала плечами и ответила:
— Как скажешь.
Многих гвардейцев раздражает зеленый цвет. Форма даже в сопровождении скромного кепи вместо прежней помпезной треуголки лишает возможности спокойно перемещаться по городу и превращает каждый твой шаг в зрелище для зевак Чаморро, впрочем, носила ее часто и с удовольствием. В нашем подразделении она была единственной, кто отличался настоящей гвардейской выправкой и безукоризненным внешним видом. Из нее получился бы прекрасный кадровый офицер, если бы она не провалилась на вступительных экзаменах в три военных академии и с отчаяния не пошла служить в Гражданскую гвардию. Может, оно и к лучшему? Насмотревшись на никчемных выпускников этих академий, я невольно усомнился в критериях, какими там руководствуются при наборе слушателей и оценке их знаний.
К патрульным машинам моя помощница относилась с прохладцей, будучи крайне привередливой в вопросах чистоплотности. Всякий раз, когда мы собирались куда-нибудь ехать, она возмущенно протестовала:
— У меня в печенках сидят эти свиньи! Неужели трудно вытряхнуть за собой пепельницу?
В такие минуты Чаморро поворачивалась ко мне жесткой гранью: она проявляла твердость и не меняла мнения подобно тому, как звезды, о которых она читала по ночам в толстых учебниках астрономии, никогда не меняют орбит. Чтобы в полной мере удовлетворить свою тайную страсть к познанию иных миров, она поступила на заочное отделение университета. Временами я смотрел на эту девочку и удивлялся: как могло произойти, что за какой-то год она стала неотъемлемой частью моего существа? Я не узнавал в себе волка-одиночку, чуждого всяким привязанностям. Но то был я, и приходилось мириться с неизбежностью.
Мы быстро выбрались из города и покатили по шоссе. Езда на патрульной машине доставляет мне едва ли не чувственное наслаждение: завидев нас, водители норовят сбросить скорость до ста двадцати километров в час, притворяясь законопослушными гражданами ровно до тех пор, пока мы не исчезаем из виду. Во избежание аварийной ситуации предел установленной на шоссе скорости равен ста десяти километрам; разумеется, данные ограничения не распространялись на экстремальные случаи. Чаморро старалась придерживаться правил, но всегда находился какой-нибудь лихач, который плевать на них хотел. В тот день в его роли выступил пятидесятилетний мужчина на «Мерседесе», обогнавший нас около Алкалы.[7]