Поскольку капиталистическая система определила себя как сугубо рациональную, то по иронии судьбы отпала нужда в философии, которая указывала бы на то, что является разумным и моральным, или что иррационально и морально недопустимо. Вопросы подобного рода, казалось, удачно разрешались с помощью науки, рынка и демократических институтов. Другими словами, тоталистическая философия сделала себя ненужной. Поскольку тоталистическое мышление имело внутреннюю связь с упраздненной точкой зрения Аристотеля Птолемея – факт, который отказались признать практики, её можно было свести к своего рода терапевтической музейной деятельности. Признание необходимости нового мировоззрения подорвало бы всю Деятельность мыслителей, и немногие были готовы заплатить такую цену. Особенно в обществе, где социальная изоляция означала немедленное препровождение субъекта в одно из величайших учреждений эпохи гуманизма: в психбольницу.
В то же время буржуазия не была готова допускать философской альтернативы тоталистическои традиции, поскольку она была основой гуманистической сверхидеологии, священной и неоспоримой. Трагическим следствием этого безвыходного положения стало то, что философия при капитализме оставалась под контролем служителей тотализма, которые, подобно престарелым членам Политбюро, были обречены на медленное и беспомощное вымирание, но не хотели, да и не могли уйти в отставку. Это означало, что сдвиг парадигмы в философии так и не произошел: гуманизм во всех смыслах означал продолжение старой традиции, а отделенная от государства Церковь застряла где-то на полпути между святым Павлом и Аристотелем. Время для всеобъемлющей философской революции еще не настало.
Только теперь, когда всемирная сеть приобретает четкие очертания, а капиталистическая структура начинает рассыпаться как карточный домик, пришло время для широкого пересмотра тотализма.
Нетократическое мировоззрение основывается на идеях, которые не новы и уходит корнями в Древнюю Грецию, но которым не удавалось составить влиятельную альтернативу тоталистическому мышлению, доминировавшему в философии. Мы назвали это альтернативное учение, характеризующее способ мышления и восприятия элиты эпохи информационного общества, мобилистической традицией. Она берет начало от греческого философа Гераклита и до сих пор произрастала в полном забвении, слабо мерцая в тени господствующего тотализма.
Мобилистическая традиция, в первую очередь и прежде всего, характеризуется стремлением к всеобщей открытости. Каждый субъект стремится приспособиться к реалиям окружающего мира, примириться с обстоятельствами существования, с тем, чтобы использовать эту позицию как стартовую площадку для улучшения условий, навязанных судьбой. Другими словами, это полная противоположность тотализму; идея здесь находится вне бытия и вне людей. Ego не является данностью. Философское рассуждение движется от мира к субъекту, что характерно для восточной мысли, прежде всего, для таоизма и буддизма (махаяна). Мобилистический вопрос не требует ответа. Напротив, это вопрос, постоянно вызывающий к жизни другой, за которым прячется следующий. Вопрос выражает страстное стремление к свободной и бескомпромиссной мысли, интеллектуальной полноте. Поэтому, ответ – это всегда тупик развития мысли, отвлекающий маневр, удобное пристанище для утешения интеллектуальных трусов. Настоящее – это то, что есть, действительность и является реальной.
Утопия, эта тоталистская мечта во всех своих проявлениях, стала главной мишенью мобилистов. Утопия считается явным инструментом власти, требующим от человека полного подчинения и ограничивающим его в свободном мышлении и полнокровной жизни в настоящем. В обмен на его свободу в более или менее отдаленном будущем человеку обещана награда. Он обменивает свою свободу на прогресс и надежду на участие в грядущей утопии. Дорога к ней размечена 'объективными истинами'тотализма, аксиомами, которые приверженцы мобилизма оспаривают и считают самыми любимыми ловушками власти: ego, бытие, дуализм, иерархия, законы, вина, страх, жертвенность, память, реванш, симпатия, прогресс и т. п. Все эти 'истины' сходятся вместе в той точке, где находится награда, награда за добровольное рабство и страдание, на которое человек себя обрекает либо потому что его одурачили, либо потому что он позволил, чтобы его одурачили, либо хотел, чтобы его одурачили. Конкретный пример этого различия, когда капиталисты гордо пренебрегают настоящим и отодвигают удовлетворение своих потребностей далеко в туманное будущее, в котором эта 'отложенная' жизнь принесет дивиденды и большую ценность.
Мобилистическая философия отвергает все это и взамен, в качестве единственной награды, предлагает воздух свободы и ограниченные, но реальные возможности в настоящем. Первичная задача мобилизма есть задача дворника – очистить мышление от прелых листьев интриг по поводу власти. Цель – вытащить на свет и обезвредить любые попытки оправдать иерархии, которые мы вынуждены строить только лишь для того, чтобы сделать существование более понятным. Такая цель требует от философов так формулировать свою критику власти, чтобы критика стояла вне 'конструктивности', потому что требование 'конструктивности' отражает требование власти к философии быть полезной для власти. Конструктивная критика власти есть её неотъемлемая часть, поскольку критика такого типа одомашнена и безвредна уже к моменту, когда произносится. Задача такой критики сводится к защите власти посредством указания на ее промахи, чтобы усиливать ее перед лицом предстоящих атак.
В мобилистической традиции, мысль ценна сама по себе. Потому мобилистическая критика не склонна вступать с властью в диалог, она не устраивает торг, а обнажает установившиеся 'истины', 'прогресс' и 'вознаграждения', лишая их иллюзорного блеска. Таким образом эти истины показываются как утратившие связь со временем. Требование свободы распространяется и на отношение философов к собственной философии: мысль должна быть совершенно свободна! Как только философы предъявляют право собственности на свои идеи, они немедленно олицетворяют себя с властью, которую критикуют. Это, естественно, проблематично, потому что означает, что мыслитель-мобилист не может нести ответственность за реальные и практические последствия своих идей. Здесь таится колоссальный риск, но и столь же колоссальные возможности, которые являются неотъемлемой частью философии мобилизма. Никогда нельзя сказать заранее, чем все это закончится!
Забавно, что мыслители-мобилисты во все времена могли рассчитывать на восхищение коллег-тоталистов, порой в самой непредсказуемой форме. Один из примеров – разоблачительная теория Макиавелли о стратегиях борьбы за власть на самом высоком уровне, которая была высоко оценена и использована в качестве инструкции по применению как лидерами Европы эпохи Ренессанса, так и лидерами бизнеса позднего капитализма. Другой пример – анти-фашистская философия Ницше, которая, будучи вывернута наизнанку, стала идеологическим оружием нацизма в Германии 1930-х годов. Так, часто наибольшими ценителями мобилистов являются их злейшие враги. Подражание, как известно – самая искренняя форма лести, но зачастую подражатели упускают или не понимают самую сущность того, что имитируют. Тоталисты везде ищут выгоду, в том числе и для самих себя, и настаивают на логической строгости. Мысль должна удержи-ваться в рамках языка. Вот почему мобилистическая философия парадоксов – беспристрастное самодостаточное мышление – для тоталистов непостижима.