Он так восторжен. Наивный маленький мальчик, которого снова будут использовать, пока он не сломается. И он рад этому. Я протянула руку и коснулась его щеки:
— Только не верь никому и не подставляй спину.
Он сдал мои пальцы и снова улыбнулся. Дальше он еще произнес несколько тостов, я немного пила, немного ела, но больше отщипывала хлебные крошки и скатывала их в шарики, думая, как у него спросить и что конкретно я хочу узнать.
— Почему ты так мало ешь? Не нравится? — снова затянул он старую балладу. Как будто не знал, что я всегда так ем. — Скажи, что тебе нравится. Поздно, конечно, но я найду, всех бакалейщиков подниму. У меня теперь есть деньги.
— Микаш! — я снова взяла его за руки, только тогда он успокоился, а потом вгляделся в глаза и снова начал.
— Да на тебе лица нет. Кто-то обидел? Скажи, я разберусь.
— Да никто меня не обидел, кроме меня самой, — раздраженно перебила я. — Просто… просто книжники меня не приняли. Моя мечта оказалась горячечным бредом и развеялась, как дым. Но ты же догадывался, что так и будет. Это было понятно любому здравомыслящему человеку, кроме меня. Отыскать духа огненного, которого я ни разу не видела, возродить Безликого — несусветная чушь, которую я придумала, чтобы казаться себе более важной и нужной. А теперь… теперь придется как-то с этим жить.
— Мне так жаль… — он попытался заглянуть мне в глаза, которые я прятала от него, чтобы он не увидел слез. — Давай я от всего откажусь и останусь с тобой. Вместе мы что-нибудь придумаем. И с Безликим, и с этим духом, кто бы он ни был. А хочешь, поедем дальше в Муспельсхейм, только ты и я.
Я подняла взгляд на его открытое, искреннее лицо. Он не смеялся, не шутил. И мне нестерпимо хотелось ответить: «Да! Да! Давай, брось все и мы дальше будем последними неудачниками в Мидгарде вместе».
— Не нужно. Пускай хоть твоя мечта исполнится. Ты достоин этого гораздо больше, чем все молодые Стражи, которых я знала. Это твое место и я не имею никакого права… — дальше я не смогла продолжить. К горлу подступили рыдания. Я подскочила и отвернулась. Глотала, глотала, глотала, а оно все никак не хотело оседать.
Микаш тоже встал и сделал шаг мне навстречу.
— Скажи, — остановила я его до того, как он успел меня обнять. — Только правду. Я знаю, ты не умеешь лгать. Скажи, я ведь когда-то тебе нравилась. Ты даже был влюблен…
— Да! Да! Я до сих пор… люблю тебя больше всего в Мидгарде, — горячо заверил он, стоя у меня за спиной. Его дыхание опаляло мой затылок. — Даже больше, чем раньше.
— Хорошо, тогда скажи, я красивая? Я похожа на… на женщину?
— К-конечно, ты самая, ты единственная, ты… — начал обескуражено заверять он, но я чувствовала, что это не то. Не верила. Это просто глупая мальчишеская влюбленность, упрямства больше, чем чувства. Он повзрослеет и поймет, как был глуп. И что любил не меня настоящую, а какой-то дурацкий образ в своей голове, который не имеет ничего общего с реальностью. Потому что… ну разве меня можно любить? И чем быстрее он поймет, тем лучше.
Я расстегнула пояс и булавки на спине. Широкое верхнее платье скатилось к моим ногам, я отбросила его носком и подняла юбку нижнего платья. Стянула его через голову, голой кожей ощущая холодный воздух. Последним на пол с легким шорохом упало исподнее. Я повернулась к Микашу лицом. Теперь я хотела, чтобы он меня видел. Всю без остатка, даже воспаленные от слез глаза и горящие щеки, даже выступающие каркасом от худобы ребра.
— Теперь скажи, я все еще самая? Когда ты смотришь на меня, ты видишь меня, как я есть со всеми недостатками? Ты видишь во мне живого человека или кумира, которого ты себе выдумал?
Он смотрел. Молча. Неподвижно. Совершенно пораженный. С плотно сомкнутыми губами и огромными черными зрачками почти на всю радужку. Судорожно выпустил воздух и задышал часто-часто. На лбу выступила испарина.
— Все еще… — после мучительно долгих мгновений пробормотал он и отвел взгляд. — Ты прекрасна, ты совершенна, ты идеальна. Я не знаю других слов. Прости.
Он опустился на корточки, подобрал нижнее платье и попытался накинуть на меня, чтобы скрыть наготу. Я не позволила.
— Тогда докажи, — я отобрала у него платье и снова бросила на пол. Повернул к себе его лицо и заставила смотреть. — Покажи мне свою любовь, если не лжешь и не трусишь, как раньше. Я хочу ее почувствовать.
Его глаза лихорадочно блестели в отсветах пламени, язык облизывал пересохшие губы.
— Я… — прохрипел он тяжелым вязким голосом. — Дай мне минуту.
Он вырвался из моих рук, вернулся к столу, взял веревку и чистый нож. Что он задумал?
— Я не могу… так просто, — он с трудом цедил слова сквозь плотно сжатые губы. — Я хочу помнить всегда, я хочу, чтобы это было особенным, подлинным и чистым, пускай даже в глазах других оно не будет значить ничего.
Он полоснул себя по запястью. Багрянцем выступила кровь.
— Клянусь, что отрекаюсь от всех женщин, кроме тебя, и не возьму в постель другую, пока ты жива и даже после смерти.
Я протянула ему собственное запястье.
— Тебе не нужно ничего…
— Но я хочу.
Я отобрала у него нож и сама порезала себе руку. Мы сложили их, рана к ране, кровь к крови. Микаш обмотал вокруг наших запястий веревку узлом, а потом обрезал, оставив каждому по петле. Так женятся мануши-кочевники, свободные от обязательств перед обществом и жрецами.
Микаш отвернулся, чтобы спрятать нож и остатки веревки. Но это было так мучительно долго. Я не выдержала: набросилась на него сзади, принялась расстегивать рубашку и стягивать штаны. Попутно целовала, где могла достать: спину, плечи, шею. Прижималась к его обнаженному телу и чувствовала его мелкую дрожь. Тянула к кровати. Быстрее, потому что все внутренности уже наливались жаром, в голове колыхался кисель, и так нестерпимо хотелось пережить это вновь. От предвкушения становилось трудно дышать. Я сама себя не узнала и не помнила даже. Нескромные поцелуи, немыслимо дерзкие, в губы, все глубже, обследуя языком, терзая зубами. Вдавливалась в его тело своим, полосуя ногтям спину, желая отыскать вожделенное единение. Но… после первых мгновений удивленного оцепенения Микаш как будто очнулся. Стал собой: неуправляемым, грозным, сильным. Одним движением столкнул меня с себя, опрокинул на спину и навалился сверху, прижимая руки и ноги к кровати, не позволяя пошевелиться. И целовал сам, касался. Невероятно, мучительно медленно. Как будто изучал, пробовал на вкус, смаковал, запоминал каждую пядь обнаженного тела, отмечал поцелуем и прикосновением. Как будто нервы вместе с кишками на катушку наматывают, превращая каждый вздох, каждое движение в агонию. Я дергалась, пыталась дотянуться до него, заставить действовать быстрее, делать, что я хочу, но он держал, спокойно и буднично, показывая, что сопротивление бессмысленно. Продолжал сладкую пытку, не обращая внимания на мои стоны и извивания. Целовал, засасывал нежную кожу. Руками мял грудь, перекатывая соски между пальцами, заставляя их твердеть и болезненно стягиваться. Шершавый мокрый язык скользил по животу, кружил вокруг пупка, спускался ниже. И я уже не могла ничего, только сдавленно ахать и охать, пока он бередил раскаленный осколок в бутоне моего цветка, истекавший соком. Простыни мялись и колыхались под моей спиной, с штормовым ветром в ушах всплывало темное марево. Микаш замер. Через мгновение его лицо оказалось на уровне с моим. Он коротко поцеловал в губы и коснулся своим лбом моего, впуская в собственные мысли. И я чувствовала. Бесконечное восхищение, спирающий дыхание восторг, воспламеняющее кровь в жилах желание, мечты, сны, повторяющие то, что он делал со мной за мгновение до этого. Видения ослепительно-белого света, манящего теплом и чистотой. Сладкие запахи луговых цветов. Море, неистовое, клокочущие, погребающее под сокрушительными валами безумной, не знающей никаких преград и условностей любви.
— Ты это хотела почувствовать? — спросил он сквозь тяжелое дыхание.
— Да! Да! — мучительно вырывала из себя звуки, потому что знала — малейшее сомнение, и он отступит, ускользнет сквозь пальцы.