Рыцари уже вовсю покатывались со смеху. Это раздражало и сбивало с толку еще больше. Торгаш закатил глаза:
— Какую одежду она хоть носит?
— Обычную: штаны и рубашку.
Торгаш вытаращился. Рыцари аж поперхнулись от хохота.
— Принцесса, которая одевается как мужик? Ты ничего не перепутал? Принцесса — это у которой здесь кругло и пониже тоже, — Рейстлин, издеваясь, показал руками полную женскую грудь и бедра. — Они в платьях ходят, юбками такими, пш-пш!
— Не перепутал. Но в штанах путешествовать удобней, — осадил его резким тоном Микаш. Зачем он им вообще что-то рассказывает? — Забудьте! Мне нужно что-нибудь чистое и чтобы светилось изнутри.
Торгаш задумчиво вздернул бровь и достал из-под прилавка маленькую деревянную шкатулку. На бархатной подушечке внутри лежали белые круглые бусы.
— Эти хоть принцессе, хоть королеве понравятся, — устало пояснил торгаш.
Микаш поднял их и принялся заглядывать на солнце. Действительно чистые и сверкают, как будто искрятся в огнистых лучах.
— Ничего… вроде, — задумчиво произнес он и, сбив цену до приемлемой, купил.
Парни как-то притихли. Видно, досталось ему что-то действительно стоящее, хоть и сам не понимал что. И главное зачем. Все равно отдать не получится. Она ведь уже дома, в Белоземье, а может еще где, если отец решил выдать ее замуж сразу после возвращения.
Они остановились около большого двухэтажного дома. Деревянный, покрашенный в красно-коричневый цвет, с черепицей на тон светлее, он стоял чуть в стороне от других, на отшибе. Маленькие окна все до одного плотно занавешены, над дверью никакой вывески нет. Вильгельм первый поднялся на высокий порог и постучал. Открыла невысокая стройная девушка в пестром платье с голыми плечами. Длинные курчавые доходили до середины спины, раскосые карие глаза смотрели призывно, пухлые губы растягивались в соблазняющей улыбке.
— О, господа Стражи! Проходите-проходите, вы же знаете, мы всегда рады гостям, особенно таким, — она посторонилась, пропуская их внутрь.
— Новенькая? — Вильгельм окинул ее придирчивым взглядом, будто товар на рынке, и приобнял за талию.
— Первый год работаю, — улыбаясь еще шире, так, что на румяных щеках проклюнулись ямочки, ответила она.
— Ух, обожаю свежую кровь! — весело рассмеялся он, и они отошли в сторону.
Прихожая совмещалась с большой гостиной. Внутри царил мягкий сумрак, подсвеченный огоньками лампад и свечей в тяжелых бронзовых канделябрах. Отовсюду выходили девушки в откровенных нарядах, много, столько Микаш за всю жизнь, наверное, не видел. Разные: темные, светлые, рыжие, южанки и северянки, даже с непривычной глазу экзотичной внешностью из далеких восточных земель. Тощие и пухлые. Грудастые и плоские. Высокие и низкие. Совсем юные девочки с ярко накрашенными лицами, от которых Микашу делалось не по себе, и потасканные матроны с обвисшими телами, на которые даже смотреть было неприятно. На любой вкус. Рыцари быстро выбрали себе спутниц, Ромен увел с собой сразу двух рыжих близняшек. Только Вильгельм продолжал миловаться со своей черноволосой, нещадно распуская руки.
— Этот совсем зеленый. Ему бы попроще и поопытней, ну чтобы все сама сделала, — наконец, оторвался он от девушки и подмигнул Микашу из-за ее плеча.
— Ага, госпожа Ягори сама подберет, — отмахнулась она и кивком указала на широкую лестницу, ведущую на второй этаж. — Идем?
Вильгельм засмеялся, подхватил ее на руки и понес наверх. Микаш случайно перехватил ее взгляд и поежился. От телепатии отключаться было легко, сложнее не читать эмоции. Это всегда происходило на уровне инстинктов, еще до того, как голова успевала подумать. Потому и в клятве говорилось именно о мыслях и внушении.
Микаш устроился в просторном кресле в дальнем углу, надеясь, что про него все забыли. Достал из-под жилетки нож и поднес к веревке. Рука дрогнула. Не смог. Оставалось кромсать пустой сумрак в бессилии. Ну какой лидер? Какой рыцарь? Не как все он, нет у него этого. Его любовь другая, не похожая на эту, которая никогда заполнит пустоту в груди, не утолит жажду. Чистая и светлая мечтать всегда будет довлеть над ним.
Звуки раздражали: смех, томные стоны, шорох простыней и скрип кроватей. Иногда они выбегали из комнат полуголые или и вовсе без одежды, играли в шумные игры, догонялки и салочки, как малые дети, судя по всему, много пили. Разум плыл по этим видениям, не останавливаясь, не вникая глубоко, а перед глазами все еще стоял взгляд темноволосой девушки.
Странные эти высокородные. Платят золотом за то, чтобы носить поношенные вещи. Будь воля Микаша, он бы никогда не притрагивался к тому, что брал кто-то чужой, пахло тошнотворной мешаниной чужих запахов, ощущалось чужим и чуждым. Платить за любовь — это так жалко, особенно когда не можешь добиться ее своими поступками. Как признание собственного бессилия и никчемности. Да и любовь ли это? Разве была любовь в глазах той черноволосой? Скорее уж отчуждение, безнадежность, понимание, что нужно надеть маску и играть роль, а собственные желания и чувства запихнуть подальше, и терпеть, пока пьяные вдрызг и несдержанные высокородные удовлетворяют свои потребности. Насилуют, хоть и сами не понимают. И девушки не понимают, запирают это глубоко внутри и отворачиваются. Гнильца эта остается где-то глубоко в сердце, ее не заметить снаружи. Но со временем она прорастает все больше, а высокородные щедро запускают туда руки, копошатся и тоже заражаются. И смрад уже заражает все вокруг.
От дурацких мыслей к горлу подступила дурнота, пришлось сглотнуть и терпеть, пока осядет. Он прикрыл глаза, желая отрешиться, задремать, забыть о собственной слабости, которая и его опрокинула на дно. А пальцы сам перебирали веревочный браслет. Нет, он не отдаст, не выкинет. Когда износится, сделает новый. И без разницы, насколько грязный и недостойный он сам, и как недосягаема она. Эта драгоценность самая чистая и светлая в его жизни.
Заскрипели под ногами половицы. Шаги размеренные и тихие.
— Чего моими девочками брезгуешь, а, служивый? — раздался над самым ухом сухой старушечий голос.
Микаш открыл глаза и повернул голову. Перед ним стояла пожилая манушка в пестром платье: черном с ярко-красными маками. Самая высокая, слегка грузная, в длинные черные волосы перемежены седыми, будто зеленоватыми прядями, но голубые глаза, как и всех манушей, сохранили ясность и резкость. Тоже станет принуждать?
— Не брезгую, просто не хочется что-то. Нет во мне этого, — он улыбнулся, извиняясь за неучтивость и ханжество.
Внимательный взгляд перебежал на его пальцы, теребящие веревку.
— Скорее чего-то слишком много — совести. Невеста ждет? Тогда понятно, — усмехнулась она.
Микаш отнял руку:
— Никто не ждет. Просто хорошее воспоминание.
— Ждет, еще как ждет. Уж моему опыту можешь поверить. Они всегда ждут, — ее улыбка стала шире. — Помочь тебе? Идем, посидишь у меня, пока я бухгалтерские книги оформляю, а товарищам твоим скажу, что ты с девушкой был.
Микаш кивнул и последовал за ней на второй этаж в маленький пыльный кабинет. Манушка зажгла лампадку на письменном столе и уселась писать расчеты в увесистой книге. Микаш устроился на стуле рядом и задумчиво разглядывал танцующие над бронзовой чащей лепесток пламени.
Слабак, конечно. Прячется за женской юбкой, лжет, притворяется, лишь бы перестали поедом есть. Но… Сила? Гордость? Ум? Не про него это, мастер Гэвин сам все придумал. Сражения и крошечная мечта — достаточно.
— Скажите, а что делают с детьми? — полюбопытствовал он, чтобы чем-то отвлечься.
— Девочек оставляют здесь и растят себе на смену, а мальчиков отправляют в работный дом. Кто покрасивше, бывает, забирают для увеселения господ. А остальные не живут долго, — безразлично отвечала она, не отрываясь от книг. — Нет, многие девушки тут следят, чтобы ничего такого не было. И если что, есть способы избавиться от бремени до родов. Но молоденькие девчонки, бывает, верят, что если понесут от кого-то благородного, он обязательно явится за ними и заберет отсюда вместе с ребенком. Знаешь, есть ведь закон, что женщина принадлежит отцу своего ребенка и никакие другие обязательства над ней не властны. Только отцы никогда не приходят. Считают, что заплатили денег — и этого достаточно. Ничто другое их не касается: женщины, дети. Не их ответственность, не их вина.