После того, как я догнала девчонок по занятиям, мы снова начали учиться вместе. Задания усложнились. Клемент задавал сложные головоломные задачи, где требовалось учитывать много условий, чертить замысловатые трехмерные фигуры и вычислять их объем. Когда мы это освоим, он говорил, то добавит четвертое измерение — время, и пятое — ауру. Звучало угрожающе.
Люцио теперь учил нас отличать правду от вымысла. Выяснилось, что свои несуразные байки он травил именно для этого. Правда, порой казалось, что он настолько увлекался процессом, что напрочь забывал про цель. После его занятий, я была уверена, что никакой карманник меня больше не ощупает, а мошенник не сможет запудрить голову. Смысл был в том, чтобы не концентрироваться на словах и их смысле, а на действиях, движениях рук, едва уловимом шевелении мышц лица, глазах, позе, изменениях в тембре голоса. Если и это не поможет, а те, кто овладел искусством обмана в совершенстве, не выдают его так легко, то нужно наблюдать за едва заметными колебаниями ауры, которая истончается и приглушает свет, когда человек неискренен или задумал недоброе. Про этот секрет мало кто знает, а еще меньше достаточно наблюдательны, чтобы успеть уловить едва заметные изменения за тот краткий миг, который допускает человеческая мысль. Люцио говорил, что как только мы овладеем этим искусством в совершенстве, он научит нас туманить чужой разум. Мне этого не хотелось. Я даже поспорила с Люцио, правда, он ко всему относился настолько легко, что отмахнулся, даже не задумавшись. Мол, так начальство велело, так все делают, ничего не знаю. Ну я и обратилась… к Жерарду.
— Я понимаю, что тебе неприятно и не оправдываю лжецов. Просто иногда цель настолько важна, что ради нее можно поступиться всеми принципами. А для этого надо учиться и быть во всеоружии, когда время придет. Ты же хочешь пробудить Безликого и остановить войну?
Я внутренне сжалась. И после тяжких раздумий все же кивнула. Он прав. Вон чего добился — целая лаборатория у него в распоряжении, новых людей нанимать собирается, в совете выступает. А я только ныть и хныкать умею. С этим далеко не уедешь. Но все равно вспоминая Безликого, его образ, каким он мне представился в лабиринте вэса, я не была уверена, что он бы одобрил обман или любые сделки с совестью. Или это я настолько наивна и никогда не понимала его до конца. Ни его, ни окружающих людей, ни весь это странный сумасшедший мир, где быть доброй и честной уже давно не в моде.
Шандор добавил к гимнастике упражнения по медитации. Сидишь в какой-нибудь дурацкой позе, с завязанными в узел ногами и представляешь узор из пестрых цветных фигур: круг, внутри квадрат, внутри еще один круг, все обрамлено идеально ровными лепестками, а в самом центре бесконечное множество скрещивающихся треугольников. Каждую детальку можно рассматривать часами и узнавать в ней изображения богов и духов и их символов. Все выстроено в строгом порядке, каждая фигура, каждая деталь, каждое существо на своем месте, как и в мироздании. Только от многообразия голова кружится, и кажется, что ты выпадаешь куда-то в необозримое пространство, теряя телесную оболочку. Становишься всем и ничем одновременно. Но долго так никто из нас не выдерживал, а когда немного обвыклись, так и ощущения вернулись обычные, человечьи. Шандор говорил, что это «первая ступень».
Сезар наконец допустил нас до работы в библиотеке. В основном мы переписывали книги. До одурения, боли в спине и ряби в глазах. Страницу за страницей копировали почерк древних писарей. Слова сливались в гудение, смысл не доходил до головы. Когда мы закончили переписывать первые книги, Сезар попросил пересказать их, и мы ни одна не смогли даже смысла припомнить. Тогда он заставил нас переписывать до тех пор, пока разум не научиться работать отдельно от рук, вбирать информацию кожей пальцев, читать между строк. Тоже своего рода медитация. Когда слишком долго перечитываешь одну и ту же вязь рун, в конце концов наступает озарение и тебе открывается совершенно иной смысл таких простых и однозначных слов.
Молчаливые близнецы Кнут и Кьел снова показывали опыты и рассказывали о законах мироздания, то расщепляя материю на крошечные частички меньше былинки, то воспаряя к невообразимым космическим далям. Каждый раз, когда я их слушала, с тоской вспоминала брата. Вейас все это знал или догадывался по наитию ли или божественному озарению, не знаю. Но с каждым их словом, с каждым новым знанием, которое они в нас вкладывали, я все больше уверялась, что мой брат понимал о мире куда больше их. И если бы его слабый голос тогда поддержал хоть кто-то кроме старого учителя, возможно, он бы стал книжником не менее выдающимся, чем Жерард. И, вероятно, был бы хоть немного счастливее, чем кутя и прожигая жизнь в Стольном.
Но самые интересные занятия, как всегда, устраивал сам Жерард. Правда, совсем не так часто, как бы мне хотелось, раз в неделю. Это были диспуты или как Жерард их еще называл благородное искусство спора. Мы одевались в мантии студиозусов, прятали лица за белыми ученическими масками и декларировали заготовленные заранее речи. Вначале Жерард учил нас четкой дикции, не мычать, не нукать, не делать долгих пауз, умело модулировать тембр голоса, чтобы он выделял нужные слова. После учились отвечать на каверзные вопросы друг друга, защищать свою позицию, приводить веские и разумные доводы, и желательно без кулаков и угроз, добавлял Жерард. А потом мы пробовали выступать экспромтом. Жерард объявлял тему и давал нам на подготовку всего пятнадцать минут. За это время надо было мысленно наметить примерный план со вступлением, развитием и обоснованными выводами и уложиться тютелька в тютельку в получасовой монолог, а потом снова отвечать на каверзные вопросы.
Эти занятия меня увлекали больше других. По-правде, они единственные давались мне легко и приятно. Когда я надевала маску, то перевоплощалась в кого-то другого, кого-то более сильного и умного, который знал ответы на все вопросы и не боялся высказывать свое мнение. Не боялся, что над ним посмеются и осудят. А просто говорил четко и бойко, то, что хотел сказать. Голову распирало от мыслей и идей, порой я не укладывалась в свое время, начинала тараторить и комкать речь. Порой горячилась и спорила с эмоциями, слишком сильно повышая голос и теряя логические доводы. А Жерарду, кажется, все это нравилось. Он говорил, что во мне есть страсть, а в споре это главное. Он сам присоединялся к диспуту, если видел, что девочки робели от моего напора, и это могло длиться очень долго, пока Жерард не загонял меня в угол своими доводами. Нет-нет, да я замечала, как он умело использует приемы, о которых рассказывал Люцио, выкручивался из самых казалось бы безвыходных ситуациях и никогда не позволял себе скатываться до «сам дурак», «я так вижу», «ну ты же сама все понимаешь».
На последних занятиях нас защищать идеи, которые мы не поддерживали и считали ошибочным. Он говорил, что это должно помочь лучше освоить приемы, на практике понять, что идея, какой бы вдохновляющей, светлой и истинной она нам ни казалась, на деле относительна и ничтожна, если за ней не стоит умелый оратор. Получалось, что правильной оказывается та идея, которую лучше отстаивают. Меня это немного покоребило, ведь получилось, что при желании можно оправдать все, что угодно, любые зверства.
Жерард выдал мне тему: «Человек обязан сохранять свою жизнь и благополучие даже ценой благополучия близких людей». Я стояла, как истукан, забыв даже подготовленную заранее речь. Как Джурия. Несмотря на свои великолепные способности к учебе, выступать у нее не получалось. Когда она отвечала другим наставникам, то постоянно тушевалась и краснела. Строгий Сезар вечно выговаривал ей за это. Мол, не можешь ответить уверенно, значит, не знаешь. При этом знала-то она все прекрасно в отличие от Торми, которая умела без умолку говорить ни о чем. Жерард отнесся к Джурии более лояльно и долго занимался с ней один на один, а с Торми постоянно ругался из-за ее несерьезного отношения.
— Да-да, бабы дуры, не способные к учебе, все мысли только о тряпках и мужиках — это про меня. Можно я уже домой пойду? — ныла она после очередного провала.