Гэвин горько усмехнулся и снова отвел взгляд.
— Есть еще такая правда, которую лучше не знать для собственного же блага и для блага всего мира. А последнее, по сути, самое важное. Все, чтобы сохранить мир, — он с кряхтеньем приподнялся и, прежде чем уйти, бросил на Микаша последний взгляд: — Если действительно переживаешь из-за меня, то просто не подводи меня больше. Ты мне нужен.
Он зашагал прочь тяжелой ковыляющей походкой. Отвернул полог, а за ним уже багрянцем горел восход. Демона Микашу пришлось успокаивать самому. Тренировка силы воли. Вскоре пришли целители. Долго таращили глаза и не могли поверить, что он очнулся. Стали что-то делать, тормошить, проверять пульс, заглядывать в глаза. Зельями залили по самое глотку так, что в животе булькало и назад перло, чем-то натирали. И где-то во время этого Микаш уснул крепким здоровым сном.
***
После прихода известия о ранении Микаша я ходила как в воду опушенная. Ничего не видела, не слышала, не воспринимала. Жерард не отпускал меня домой и наблюдал как во время болезни. Говорил, что я не в себе. Я слушала его как будто со стороны, как будто все происходило не со мной, а я настоящая куда-то исчезла. И не до чего не было дела. Даже думать толком не получалось. Единственное, что я смогла — написать письмо. Не знала, правда, успеет ли почтовый голубь его доставить и сможет ли кто-то прочитать его и передать мой локон. В сердцах даже обругала его обожаемого маршала Гэвина, который не смог его уберечь, и требовала, чтобы тот его спас каким-то чудом. Умом-то понимала, что это глупо и по-детски. Просто… жуть разъедала изнутри, сводила с ума, заставляла то выть волчицей, то проваливаться в глухую апатию, не желая понимать, что происходит.
Но через пару недель пришло новое послание, от самого маршала. Он сухо сообщал, что Микаш пришел в себя и опасность для его жизни миновала. Скоро он вернется домой. Гэвин интересовался, довольна ли и напоминал, что теперь обязанность поставить Микаша на ноги возлагается всецело на мои плечи. Маршал надеялся, что я отнесусь к ней со всей ответственностью, и Микаш сможет участвовать в следующем походе.
Вначале мне хотелось возмутиться. Мол, причем тут я? Я ведь ничего никому не обещала. А потом подумала, что все равно буду помогать из последних сил, потому что это Микаш, и он обожает своего демонова маршала и свою службу. Без нее он будет несчастлив.
К его возвращению я основательно подготовилась: узнала у целителей все про лечение серьезных ран и восстановление после них, закупила мазей, трав, притирок, наделала из старых тряпок бинтов. В храме Вулкана подсказали еще несколько снадобий и поинтересовавшись о моей беде, объяснили, что у человека после такого могут быть и душевные проблемы, решить которые тоже придется, чтобы он не сломался во время следующего своего боя. Я больше разговаривала с больными, интересовалась их проблемами. Думала, пыталась предугадать, каким Микаш будет после этого.
Его привезли на повозке в первый день осени. Армия с торжественным маршем должна была вступить в город через неделю, но раненные прибыли быстрее, чтобы получить должную помощь и не мучиться в дороге дольше необходимого. Я с трудом узнала его: тощего, бледного, осунувшегося, будто плешивого кота. Правую руку он держал на перевязи. Насколько я поняла, демон сильно повредил ему плечо и рукой сейчас нельзя было пользоваться.
При виде меня усталые глаза сразу же потеплели. На устах заиграла добрая улыбка. И казалось, что выглядит он гораздо более уверенным и умиротворенным, чем раньше. Смахнув оковы задумчивости, я подбежала к нему и порывисто обняла, стараясь не задеть больную руку. Дыхание опаляло жаром кожу, шершавый большой палец обвел контур моего рта, губы сомкнулись на губах в долгом отчаянном поцелуе.
— Я получил твое письмо, — сказал он, когда нам удалось немного перевести дыхание. — Спасибо.
Он достал из-за пазухи серебряный медальон, немного повозился с застежкой — открывать одной рукой было неудобно — и показал мне мой локон внутри.
— Не стоило им тебя беспокоить.
— Нет. Ничего не может быть хуже неведения.
Он не стал спорить. Я хотела подставить ему плечо, чтобы помочь подняться наверх, но он отказался и поковылял сам. Гордый.
Дни с ним всегда летели быстро, полные пьянящего безудержного счастья даже в не самый радужные времена, как сейчас. Просто от того, что рядом есть кто-то, в чьих глазах я вижу свое отражение, кто-то, кто готов разделить мое одиночество и не требовать ничего взамен.
Рана действительно было жуткой. Целители наложили с дюжину швов, за прошедшее время она начала затягиваться, но все равно рваные края, покрытые жесткой темной коркой внушали ужас. Их нужно было постоянно промывать, обрабатывать разными снадобьями, чтобы рана не воспалилась и не загноилась, наносить заживляющие мази на пчелином воске, менять повязки на свежие. Еще приходилось три раза в день поить его травяными отварами, которые укрепляли тело и подстегивали его быстрее выздороветь.
Микаш действительно изменился. Всю заботу сносил стоически и ни на что не жаловался, стал на редкость податлив, мягок и улыбчив, хотя говорил как и раньше очень мало. Даже выспросить, как его угораздило, не удалось толком. Говорил, что по глупости, ринулся кого-то спасать и не рассчитал силы. Но это мне в нем и нравилось: безрассудная храбрость, страсть и искренность. Если бы мне кто-то сказал, что спасать всех на своем пути, рискуя собственной шкурой, глупо, то я бы посчитала его трусом и не стала бы уважать даже вполовину также сильно.
Мы много занимались: я делала ему массаж, аккуратно разминала мышцы на раненной руке, чтобы они не одрябли. Микаш и сам за этим очень следил. Как-то выдавил из себя, что вначале целители и вовсе хотели отнять ему руку, настолько сильная была рана, но мастер Гэвин не позволил.
— Опять будешь в нем сомневаться? — спросил Микаш, печально улыбаясь в ответ на мой скептичный взгляд.
— Нет. Если ты ему веришь, то и мне придется.
Я миролюбиво коснулась его ладони, чем заслужила долгий и сладкий поцелуй.
Микаш беспрерывно стремился себя занять. Мы снова набрали в библиотеке горы книг для него. Он обкладывался толстыми фолиантами и что-то переписывал из них на листочки левой рукой. Почерк выходил корявый и неразборчивый. Микаш в сердцах комкал листки, отбрасывал прочь и принимался за новые.
Ел он тоже левой рукой. Да еще зачем-то снова взялся за столовые приборы. Каждая трапеза напоминала хождение по мукам. Пальцы путались вокруг вилки, она непослушно извивалась, будто живая, и со звоном падала на пол. Еда крошилась и вываливалась через край. Но Микаш стойко терпел и отказывался от помощи. И потихоньку мне начало казаться, что у него получается. Даже лучше, чем правой. И почерк стал аккуратней и разборчивей.
Через неделю Микаш уломал меня развеяться верхом. Я переживала, что он еще слаб и может разбередить рану, но он уверил меня, что будет осторожен. Я видела, что он чахнет в четырех стенах и не могла запретить. На рассвете мы выехали из городских ворот и пустили лошадей легкой рысью. Гулко и бодро стучали подковы по твердой землей. Прохладный осенний ветер играл в волосах. Солнце торопилось разогнать утренний туман.
Микаш хорошо держался, легко управляя Беркутом только ногами, а здоровой рукой просто не давал поводу соскользнуть с шеи. Кони горячились, прибавляли ходу, азарт гнал вперед, заставляя забыть о здравом смысле.
— Хей-хей! — радостно воскликнул Микаш, и Беркут перешел на галоп, радостно подкидывая вверх задние ноги.
— Осторожно, рука! — взмолилась я, глядя, как Микаша мотает над конской спиной.
— Тише, малыш, — донес ветер обрывок его шепота. — Не видишь, принцессочка волнуется. Не будем ее пугать?
Беркут послушно сбавил темп, галопируя теперь настолько плавно и размеренно, что Микаш, казалось, слился с ним в единое целое и даже не шевелился. Они словно плыли над землей.
После нашей первой прогулки я немного осмелела и не выпучивала уже глаза каждый раз, когда Микаш делал сложную работу или перенапрягался.