Он распалялся. Прикрыл глаза от нахлынувшего вдохновения и заговорил еще горячее:
— Не просите ничего – отдавайте, живите малым. Он накормит вас пролившимися с неба вместе с водой хлебами, он оденет вас в одежды из листьев, он обогреет и приютит вас в ненастье, — словно бы в ответ на его слова дождь усилился, за домами завывал ветер, но на закрытую площадь не пробивался. Люди зябко кутались в плащи и накидки, но уходить пока не собирались. Единоверец хорошо держал их внимание.
— Я пришел к вам босой, — он показал свои стертые, покрытые жесткими мозолями ступни. Народ ахнул. – В одном этом балахоне, — все взгляды нацелились на его латаную-перелатаную одежду. – Чтобы показать вам свет и повести за собой в благостный край.
— Ну так да, — выкрикнул из толпы кто-то нетерпеливый. – Где оно все? Счастье и хлеба с неба? Нельзя ли покороче!
Единоверец одарил его широкой открытой улыбкой:
— Это будет не сейчас. Для этого мы все должны постараться и поверить, очиститься от скверны, отринуть все ложное и открыть свои сердца для любви. Возвести белые чертоги его небесного царства и вырастить сады благоуханных фруктовых деревьев. Подумайте над моими словами и приходите сюда через неделю. Я расскажу вам, что надо делать.
Голос упал до вкрадчивого шепота и затух в полной тишине. Но она продлилась недолго.
— А милостыня где? – послышался женский голос с противоположной стороны толпы. – В прошлый раз милостыню давали!
— Да, где хоть что-нибудь? Цацки, шмотки, жратва? – выкрикнул мужчина за моей спиной.
— Мои карманы пусты, а за душой нет ни ломаного гроша, но я могу дать вам гораздо больше, — спокойно и уверенно отвечал единоверец, протягивая к людям руки.
Подгоняемая любопытством толпа подалась вперед. Единоверец распростер руки к небу.
— Я вверяю вам всего себя. Я проведу вас по тернистому пути в благостный край. Я озарю вашу тьму светом моего пламенеющего от любви сердца!
— Вот тебе твое сердце! – кто-то из толпы швырнул в единоверца тухлым яйцом. Она разбилось об его лоб и потекло по лицу, но единоверец продолжал стоять, раскинув руки и добродушно улыбаясь.
— Вот же юродивый нашелся. Честных людей отвлекает! – послышался ото всюду возмущенный шепот.
Толпа зашевелилась огромным чудищем, развернулась к выходу и в общем порыве побрела прочь, распадаясь на мелкие группки, а потом и вовсе по одному. А единоверец все стоял в той же позе с текущим по лицу вонючим белком и осколками скорлупы. И мы тоже стояли. Когда все ушли, он, наконец, отмер, опустил руки и тяжело вздохнул. Я все же решила приблизиться и протянула ему платок.
— Вы очень интересно рассказывали. Простите, что они так… – было как-то неловко и страшно затевать с ним разговор.
Но он улыбнулся и с радостью принял помощь.
— Пустяки. Моих предшественников четвертовали, колесовали и натягивали кишки на ворот, — воображение живописало картины ужасающих мучений. Я сглотнула режущий горло ком, а Ферранте продолжи. — Если что-то дается легко, потом не ценится. А вам понравилось, да? – он принялся вытирать лицо платком, поглядывая на меня одним глазом.
— Да, я бы хотела узнать больше о вашем боге и вашей вере.
— Приходите через неделю. Я верю, что для того, чтобы истина осела и пустила корни, нужно время. Должна пробудиться и заработать душа, должна привыкнуть трудиться, — он говорил непривычно мягко и вежливо, мне даже сделалось совестно. Он ведь не догадывается, что я из Стражей, а я пытаюсь выпытать у него про его цели и про то, как он миновал караульных, ведь в город никого не пускали!
Хлоя подошла и вклинилась между нами.
— О, милая Хлоя, рад, что и вы пришли послушать, — он добродушно кивнул ей.
Хлоя похлопала длинными черными ресницами и загадочно улыбнулась одними уголками рта.
— Это очень здорово, что девушки интересуются такими серьезными вопросами, а не полагаются полностью на мужчин. Женщина – она как совесть, заставляет их становиться лучше.
Я никак не могла понять, всерьез он или говорит то, что я хочу услышать, как одна из ораторских техник, которым обучал Жерард. Ведь видно, речь у этого единоверца правильная, хорошо поставленная, он учился.
— Совесть нынче мало кто слушает.
— Я это изменю, я верю. А это главное.
Он принялся вертеть мой платок в руках и только тогда заметил вышитый голубыми нитками вензель. Угольно черные, тоже немного курчавые брови взлетели вверх. Взгляд сменился на настороженный.
— Вы ведь не отсюда?
— Из верхнего города. Раздаю здесь милостыню, — отпираться было глупо.
— О, светлая госпожа! – черты его мигом смягчились, а глаза снова прищурились в улыбке. Он приложил мою ладонь к губам. – Вот видите, вы уже поступаете согласно заветам Единого, взращиваете его сады. Значит, уже видите его свет, хоть и не можете понять. Должно быть, вас послали мне, чтобы мои слова дошли и до тех, кто слеп и глух там наверху.
Я не знала, что на это ответить.
— Не тушуйтесь, я от вас ничего не требую. Просто приходите слушать еще, пока сами не поймете, в чем ваш путь.
Его перебил звонкий смех Хлои, такой резкий, что даже я вздрогнула.
— Ну ты и тупой! Совсем не понимаешь, с кем говоришь?
Ферранте переводил смущенный взгляд с меня на нее и обратно.
— Она же ведьма! Из Стражей. Ее отец Страж, ее брат Страж, она работает у Стража, даже ее хахаль-бугай и тот Страж, а она сама у них ведьма-жрица главная. Тронь ее пальцем, так тебе головорезы половинчатого Лелю мигом глотку перегрызут, а не тронешь – она обо всем рыцарям доложит, и будут твои кишки тоже на ворот наматывать.
Он обернулся на меня. В глазах испуг загнанного зверя и неверие, какое бывает и жертвы перед смертью. Мутная рябь страха почти осязаема.
— Ну чего замер?! — продолжала издеваться Хлоя, как маленький шакаленок. – Беги, а не то она тебя заколдует, и будешь как мой брат Лино об углы биться да слюни пускать!
— Хлоя! – прикрикнула я на негодницу, когда обрела дар речи, но Ферранте уже припустил к выходу с площади, все время оглядываясь, пока не зацепился об выпирающий из мостовой камень и рухнул.
Начал быстро подниматься. По лбу текла кровь. Я хотела подойти и помочь, но он рванул еще быстрее, пока не скрылся за домами.
— Хлоя! – в бешенстве рыкнула я.
А эта наглая девчонка уже покатывалась со смеху и совершенно меня не слушала.
— Ну тупой! Слушайте меня, я вас поведу, возлюбите соседа и отдайте ему свою рубаху, — схватила меня за плечи и легонько толкнула, изображая Ферранте. – Ты светлая госпожа, ты избрана, чтобы донести мои слова до тех, кто наверху! Да у него ума как у ракушки и соображает он им не быстрее улитки.
— Хватит! – рявкнула я, стряхивая с себя ее ладони. – Не нужно было его запугивать. Я просто хотела поговорить!
— Так и поговоришь. Он же через неделю опять припрется, а охотников его слушать сыщется немного. Так что либо ты, либо он разговаривает со стенкой. А это уже как-то совсем, — она помотала пальцем у виска.
— Знаешь, ты просто несносна! Не понимаю, зачем я с тобой вожусь, — я развернулась и тоже зашагала к выходу.
— Ой-ой-ой, ну так не возись! Беги догони его и расцелуй! А Стражика твоего чур я себе заберу, — крикнула она мне вдогонку, но я не стала отвечать. Во мне все кипело.
Неделю я злилась и не приближалась к нижнему городу. Ферранте в чем-то оказался прав: его высокопарные и в чем-то наивные слова затронули какие-то потаенные струны моей души, заставили возвращаться к произнесенным фразам, повторять их, раздумывать. И чем больше я это делала, тем больше ощущала какое-то странное сходство между учением единоверцев и тем, что говорилось в Кодексе Безликого. Не в словах, конечно, а в глубинах смысла, понимания самой сути порядка мироздания.
Я набрала из библиотеки книг. Самый полный список Кодекса и разные толкования. Микаш уже брал их, изучал по вечерам. Это была вторая его страсть после книг по военной тактике и стратегии. Мне иногда казалось, что родись он в замке на холме, то вполне бы мог стать судьей. Впрочем, нет, он слишком любит войну и своего маршала. Я знала, что мне нужно, потому поиски не заняли много времени. И теперь уже я сама корпела денно и нощно над толстенными фолиантами в кожаных обложках с коваными углами. Странно, учеба у Жерарда никогда меня так не захватывала. А тут я все вчитывалась и вчитывалась в старые выцветающие строки и словно бы пыталась заглянуть между них, увидеть, как Безликий выводил их собственной твердой рукой, как корпел над ними без передышки, стремясь донести до потомков, до нас всех божественную мудрость.