А потом он поквитался — и стало ещё хуже, и вот уже пару недель бывший посол только и думал, что о несчастной, погубленной им девушке, особенно отчётливо вспоминая её расширенные от ужаса жёлто-зелёные глаза… Хаскиль понимал одно: эту несчастную, что была ни в чём не виновата, а просто оказалась не там и не тогда, не забыть ему теперь до самой смерти, и вот кого было действительно жаль. Но воздействовать на дерзкого молокососа другим способом не получилось бы ни за что! Только так до него могло действительно дойти, ЧТО он натворил.
Но сегодня был день, когда всё должно было измениться — он чувствовал это ещё до того, как в дверь кабинета, из которого он теперь практически не выходил, тихонько постучали.
— Можно, господин? — робко спросил слуга, заглянув в помещение.
— Чего тебе? — неласково буркнул господин Хаскиль.
— Прошу прощения… Ваш сын приехал, — сообщил слуга.
— Который? — вскинулся посол.
— Альк, господин…
— Так зови! Какого Сашия ты ждёшь? — рявкнул мужчина.
— Сию щепку, господин, — слуга низко поклонился и исчез за дверью.
Как только господин Хаскиль остался один, он тут же начал приводить себя в порядок — настолько, насколько это возможно было в его состоянии: пригладил изрядно помятую одежду, переплёл, не расчёсывая, косы… Вот с недельной щетиной подручными средствами справиться было сложнее, и к тому времени, как слуга вернулся, в облике мужчины на самом деле мало что изменилось. Глянув в зеркало, он махнул рукой — и так сойдёт. Пришёл… явился! Ну надо же!
Однако слуга не привёл Алька к отцу — возвратился один.
— Где он? — с порога напустился на него хозяин.
— Прошу прощения, господин, но… не желает сюда идти. Говорит, что будет ждать вас у ворот, — кланяясь, залебезил тот.
— Это ещё почему?
— Не могу знать, господин…
— Пшёл вон! — рявкнул посол, махнув на нерадивого, словно отгоняя назойливую муху. Дверь, тихонько скрипнув, мгновенно закрылась.
Когда шаги слуги стихли в коридоре, Хаскиль осторожно выглянул за дверь и тише мыши прокрался к лестнице чёрного хода. Он ненавидел самого себя, за то, что было у него на душе. А было там непреодолимое, жгучее желание увидеть Алька, — сына, который не заслуживал даже того, чтобы отец вообще помнил о нём.
***
— Ну и как это понимать? — уперев руки в бока, спросил мужчина сына, стоящего к нему спиной. — Что, самого молодого нашёл? Трудно было самому подняться, что ли?
Бывший посол искренне надеялся, что его вороватого передвижения по замковому двору не видел никто, при этом вполне понимая, что такого быть ну никак не может: в замке жила и работала целая армия слуг, и то, что они не мозолили вечно угрюмому в последнее время господину глаза, вовсе не значило, что хоть кто-нибудь постоянно за ним не наблюдал.
— Ты же сам мне сказал: чтоб ноги моей здесь не было, — бесстрастно ответил отцу Альк.
— Ну, и зачем тогда пришёл? — надменно спросил отец.
Альк со вздохом обернулся.
— Попрощаться, — проговорил он и уставился на отца, не мигая.
— Что это значит?.. — начал было господин Хаскиль, но Альк перебил его.
— Я мог бы многое тебе сказать, — словно не слыша, заговорил он, — мог бы сказать, что ненавижу, пригрозить… даже убить. Но я скажу тебе только одно: прощай. — он помолчал. Лицо его застыло маской, закаменело, ибо он уже пережил и саму беду, и осознание того, что устроил эту беду его родной отец, и даже то, что не в силах что-либо изменить. — Прощай, — повторил он, — прощай, потому что на земных дорогах мы больше не встретимся. И это не угроза: я это вполне отчётливо вижу.
— Замолчи! — не выдержал отец. Произнося страшные, пророческие слова, старший сын настолько напоминал своего деда-путника, что у бывшего посла, как и во все дни, что приходилось видеть этого странного, до крайности проницательного, мудрого и поразительно сильного человека, внутри невольно начался предательский благоговейный трепет. Ну надо же было сыну таким уродиться!