«Я Моршанского уезду… Город Моршанский знаешь? Не знаешь, а у нас там собор знаменитый. Собор у нас там — вы-со-та!.. Его ведь выше Ивана Великого купцы наши умудрили возвесть; туды-сюды — хвать запрещение: выше Ивана Великого не смей! Так его и сгадили весь план, купол обкорнали, весь, и венциальные окна — ни к чему по четыре с половиной аршина, а их по двенадцати надо было аршинов: четыре сажня, ты то пойми!.. У нас дьякон там был, Краснопевцев, — как хватит „Многая лета“, так и стекла вон. Ну, конечно, во всю силу голоса ему воспрещали…»
Тамбовские черноземы надышали в грудь Сергеева-Ценского столько здоровья и силы, что он, поэт и прозаик, никогда не укладывался ни в бесплотные часто схемы поэтики символизма, ни в жестко логический канон талантливой драматургии своего друга Леонида Андреева. Интонации и напевы, говорящие о мощи, о земном плодородии таланта, теплота и яркость словесных красок, запахи тамбовских осенних садов, ощутимые в слове, даже привычка щедро «гнать слова стадами» и неуловимое искусство одомашнивать в фантазиях античного Пана, превращая его в «добродушного лохматого русского лешего, со свирелью в коричневых лапах», — все это рождалось в художнике благодаря неразрывной связи с понадвинувшейся на Черное море южнорусской степью, печалью и силой полей.
Это о себе, выходце из края лоснящихся и дымящихся от тайной силы земных пластов, из края, где конопля душной стеной опоясывала села, сказал он в «Лесной топи»:
«Земля всосалась в него в те жутко колдовские весенние дни, когда подымают ярину для посева и когда, щедрая, она бросает в воздух свою силу в виде струистого синего пара, и в те пряные летние дни, когда цветут хлеба целомудренно-незаметными зелеными цветами. Тогда она вошла и на всю жизнь одни и те же замесили в нем густые и степенные, простые мысли, такие же простые, как комья чернозема…»
Степенные мысли и здоровые жизнеощущения в Сергееве-Ценском, типичном интеллигенте из низовой России, утверждали себя, обнаруживали несокрушимую силу всхожести в катастрофически тревожное время — время русско-японской войны, революции 1905 года, «распутинщины» и либерального ренегатства.
Безвременье! Рвались или истончались до предела животворные нити многих гуманистических традиций. Хотя живы были — к моменту творческого дебюта Сергеева-Ценского — и Л. Н. Толстой, и А. П. Чехов. Обнаруживались — в творчестве многих символистов — неустранимые противоречия между души высокими порывами и воплощением, извращавшим их.
Не менее кричащие противоречия — на иной основе! — обозначились и в творчестве самого Л. Н. Толстого. С глубокой грустью писал М. В. Нестеров в 1906 году, побывав в Ясной Поляне, о резком несоответствии своему времени «толстовщины», игры в проповедничество: «Сколько это барское легкомыслие и непоследовательность, „блуд мысли“, погубило слабых сердцем и умом… Он же, „как некий бог“, не ведая своей силы, заманивая слабых; оставляет их барахтаться в своих разбитых, покалеченных идеалах…»
Утрата подлинной народности, замена ее мотивами «раскаяния» перед мужиком, испуг перед застойностью быта, перед чеховским «оврагом» провинции, выливавшийся в поиск «путей к невозможному» (А.Белый), капитуляция перед силой вещей, утрата исторического оптимизма… и наконец, процесс «разрушения личности» (его отметил Горький) — характерные черты того времени.
Все это, наряду с мучительным движением художественной мысли тех лет, Сергеев-Ценский, учитель из провинции, должен был осмыслить, оценить. Долгое время — без наставников.
…Известно, что первым профессиональным писателем, которого встретил Сергеев-Ценский, был приехавший в Алушту (после высылки из Балаклавы) осенью 1906 года Александр Куприн. До этой встречи молодой Сергеев-Ценский посылал по почте свои произведения в журналы «Русская мысль», «Мир божий», «Современный мир», «Образование», «Журнал для всех», «Новый путь» и не бывал ни в одной редакции.
«Поединок» (1905) Куприна, с беспощадной правдивостью раскрывший механизм оболванивания, обезличивания людей из народа в царской армии, поставил этого писателя в ряды выдающихся мастеров реализма, «изящных формовщиков слова и знатоков пластики» (Горький). Падение Порт-Артура, пролог капитуляции царизма, разгром русской эскадры в Цусимском проливе обостряли интерес к купринской армейской повести. И к его рассказу «Штабс-капитан Рыбников» (1906).
Преувеличивать значение этих коротких встреч для Сергеева-Ценского, видимо, не следует. Встретил он Куприна в не лучшую для того минуту. Роман «Нищие», задуманный Куприным как продолжение «Поединка», у него не ладился. Отношение Куприна к Горькому, от которого в «Поединке» «все смелое и буйное» (из письма А.Куприна М. Горькому от 5 мая 1905 года), в это время менялось… И менялось, судя по замыслу неосуществленной юмористической поэмы Куприна о Горьком, «великом полиглоте», пустившемся «в заморские края» («Путешествие русского за границу»), явно в худшую сторону. Да и спутник (а часто и говорливый собутыльник) Куприна поэт А. Рославлев, человек богемного склада, правда талантливый стилизатор под церковно-духовную литературу («Сказ о пчелке — божьей работнице», «Сказ о солнцевом Ратае»), автор известной и ныне песни «Над полями да над чистыми», скорее уводил их беседы от «темы Горького», чем приближал к ней. А Горький, может быть, всего острее интересовал тогда Сергеева-Ценского!
И все же Куприн, художник из «созвездия Большого Максима» (как говорили о писателях круга Горького), для Сергеева-Ценского — автора сборника стихов «Думы и грезы» (1901), стихотворений в прозе «Тундра» (1903), «Верю!» (1904), «Взмах крыльев» (1904), большой повести «Сад» (1905) — был в то время поистине «маяком в тумане». В одиночку, в глуши русской провинции «определяться в событиях», общественных и литературных, нелегко. Куприн — это и начало прямого пути Сергеева-Ценского в Петербург, к издателям… Это и ясное понимание того, чем стали в Москве горьковские «Среды», объединившие в канун революции 1905 года молодых реалистов Телешова, Вересаева, Андреева, Бунина, Серафимовича, Чирикова, Скитальца, Найденова, Гусева-Оренбургского и других. Все это круг будущих друзей, частично — единоверцев Ценского.
Куприн ввел молодого прозаика в атмосферу споров и борьбы между реализмом множеством новейших течений, «штурмовавших» реализм. А вернее — натурализм. Если учесть, что Сергеев-Ценский тоже не терпел плоскостного реализма, тоже рвался от плоского факта к чему-то более значительному, чем эта видимость реализма, к раскрытию сущности мира через человека, то потребность его «познать своих», опереться на опыт истинных друзей, обостренная за годы скитаний в провинции, особенно понятна. Сколько раз он натыкался там, ища души родной, не на совет, а на возмущенный окрик:
— Ты что это — лучше Пушкина захотел написать, а?
…«Лучше Пушкина» молодой поэт и прозаик — самостоятельно открывший для себя (что, конечно, было вызовом провинции, ее скуке, пошлости и обыденности!) гордую и одинокую личность в драмах норвежца Генрика Ибсена, создателя «Пер Гюнта», «Норы», «Строителя Сольнеса» и «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»[1] — написать не стремился. Он даже Чехова, так близко от него, тихо побеждавшего сумрачную силу обывательщины, усредненность человеческих душ, в тот миг едва ли видел в роли учителя. В период создания «Тундры», «Маски», «Бреда», «Лесной топи», «Убийства» и других ранних рассказов-аллегорий, повестей Сергеев-Ценский не чуждался опыта символистов, искал любой опоры для орлиного взлета над обыденностью (даже в модном А. Шопенгауэре), он называл свои рассказы и повести, презирая традиционализм, то стихотворениями, то поэмами в прозе.
Однако склонности к громким вещаниям, пророчествам, присущим символистам, молодой Ценский не знал. Он никогда не приглашал, подобно Леониду Андрееву, своего читателя и зрителя к умозрительному сотворчеству: «Вот пройдет перед вами вся жизнь Человека… Неудержимо влекомый временем… томимый предчувствиями, волнуемый надеждами, он покорно совершит круг железного предначертания» (Л. Андреев «Жизнь человека»). Железных циркулей для предначертаний в руках у мечтателей и бунтарей Сергеева-Ценского не было. Если и являлся у него герой с железной волей, с мукой и тягостной навязчивостью — тягостной для себя и других! — проводивший в жизнь свою программу «плавания против течения», то это был персонаж… чем-то напоминавший незабвенного штабс-капитана Василия Соленого из «Трех сестер», убившего барона Тузенбаха с холодным угрюмством на бессмысленной, чисто провинциальной дуэли. Таков, например, герой рассказа Сергеева-Ценского «Маска» (1904) очередной «студент» Хохлов.
1
Экзальтация поклонения Г. Ибсену, М. Метерлинку и отчасти К. Гамсуну была порой так неистова — как новым Ричардсонам! — что Л. Андреев, высмеивая эту экзальтацию, назвал один из своих фельетонов в московском «Курьере» так: «Когда мы, живые, едим поросенка»…