— Дальше.
— А что дальше? Когда единственное препятствие на пути к великим походам — бестолковая женская любовь, кого оно остановит? Ее убили, освободив лидера от ведьмаковских чар иноверки. А чем прославилась Эсфирь, ты, надеюсь, знаешь.
— Ну Библию-то я читал.
Ника ноготком начертила на своем бедре угловатые знаки. Откинула волосы с лица.
— А кто-то читал «Иудейскую войну» Фейхвангера и узнал, что последнюю царицу Израиля звали Береника. В меня назвали в ее честь. Для Ивана Старостина иметь еврейскую любовницу… Мне страшно за тебя, Коба. Когда начинают копаться в метриках твоих близких — жди беды.
Он заглянул в ее иссиня-черные глаза с белесыми, как у кошки разводами. Она порой удивляла, порой пугала, вдруг затихнув, подолгу разглядывая что-то не видимое ему, зрачки расширялись, все заливая своей непроницаемой чернотой, где была она тогда, в какие бездны, в какие выси уносилась, легко скользя упругим гибким телом. Она была тоньше, в тысячу раз тоньше его, чуткая нечеловеческой сутью, он, насмотревшийся вдосталь на человеческую подлость, обмануться уже был не в состоянии, но всякий раз удивлялся ее способности с одного взгляда, с одной фразы считать человека, до самого дна, до самого затхлого закоулка. И не липла же, в отличии от него, к ней вся эта грязь, так и оставалась она, выныривая из зловонной тины чужого нутра, чистой и легкой, как и была.
— Коба, ты полежи, тебе, я поняла, надо подумать. Пойду сварю кофе. И что-то есть захотелось. Червячок уже проснулся.
Она задорно хлопнула себя по плоскому смуглому животу и улыбнулась. Глаза остались подернутыми черным льдом.
Когда она вернулась, Старостин докуривал третью папиросу. Он успел перегореть, первый приступ ярости быстро схлынул. Он спокойно просчитал ситуацию, с е т ь вязалась.
Кочубей в ней, само собой, был не на первых ролях, дело не в нем, а в тех, к кому тянулась крысиная цепочка его следов, люди на подбор — зубры, одним выстрелом не завалишь, все старые кадры, в Движении с первых дней, а вскрытую — еще дольше. Недовольных всегда полно, опаснее срыто недовольные, не разбрызгивающие злобу по мелочам, копящие ее для у д а р а. Такие были, по одиночке силы не представляли, можно было играть, умело манипулируя их разрозненными интересами. Но, не дай господь, собрались в стаю?
Стая сильна р а ж е м, спекающим страх и злобу каждого в клокочущую общую отчаянную смелость. Тогда они пойдут на все, не остановятся, если вовремя не наступишь им на горло.
«Кто, интересно знать, тот паук, что сплел паутину?»
Выходило, Карнаухов. Из всех приближенных он был по-старчески ревнив и обидчив. Главное, вокруг него было легко сбиться в кучу — не давил, брал сочувствием и всепонимающей мудростью. На роль вождя фронды не тянул, поэтому и не претендовал. Играл роль «тайного советника вождя». А когда вакантна должность вождя, да еще есть советник на все случаи жизни, то желающих «повождить» всегда в избытке.
«За это пришлось подставить деда. Нефиг людишек в соблазн вводить. Да и знать стал больше, чем здоровье позволяло».
Кроме Карнаухова и самого Старостина, о «Водолее» больше других знал один человек — Кочубей. И аппарат Движения плясал под его кнут и бывал сыт его пряниками.
«В чем-то я ошибся, если Кочубей позволил себе личный выпад. Причем, в самое больное место, сволочь, ударил. И нашел, когда! Рисково сейчас из доверия выходить. Какой черт его за язык дернул? Извиняет лишь одно, он таким способом Сашку на бдительность проверял. „Не доложит, сожрем“, правило известное. А если с дуру проговорился? Только этого мне сейчас не хватало! Не пускать же его в распыл, как Карнаухова. Пока еще нужен. Черт, все сразу и разом!»
— Ох и накурил!
Ника внесла поднос. Ноздри защекотал запах кофе и еще горячих тостов. Как вышла голой, так и вернулась. Скрывать ей, действительно, было нечего. В ответ на его просьбы не сновать по квартире голышом отшучивалась: «Коба, ты не прав, дорогой. Я отношусь к одному проценту женщин, которые голыми выглядят так же красиво, как и одетыми. Гордиться надо и тихо завидовать!»
— Включи кондиционер. Только, ради бога, накинь что-нибудь, охрана глаза сломает!
— Ха! Должны же и у них быть маленькие радости!
Она поставила поднос ему на живот, легко подбежала к окну, медленно развела в стороны тяжелые портьеры, так же медленно вытянулась. Навела пульт на кондиционер. Старостин, не в силах пошевелиться, лишь смотрел на ее подобравшуюся попку. Загорала она, конечно же, голой.
— Да быстрее же ты, ведьма! Сейчас мужики штабелями повалятся, останемся без охраны, вот тогда и запрыгаешь!
Она захохотала, запрыгнула на кровать, оседлала его ноги и потянула к себе поднос.
— Сейчас кормить тебя буду. Дозаправка в воздухе.
— Вот сейчас как встану!
— Не встанешь! Кофе только с плиты. Хотя, можешь встать, пусть охрана послушает арию Старостина «Обварила меня ведьма кипятком» из оперы «Жизнь за народ», слова Старостина, музыка — блатная-народная.
— Что развеселилась?
— Ну не плакать же! Ты, я смотрю, успокоился, а то весь закаменел лицом, мне даже страшно стало.
— Хочешь уехать? — неожиданно для себя спросил Старостин. Сорвалось. Вырыгнуло из самого сердца. — Пока есть возможность.
— Нет. — Она резко встряхнула черной копной. — Раньше не свалила и сейчас не собираюсь. Что мне там делать? Да и тебя…
«Правильно. Пожалела, не договорила. Молодец, девочка моя черноглазая, кто я без тебя? Бросишь, оставишь одного, ч т о я тогда? Одна желчь и злоба, а потом придет беспомощность и отчаянье, как с Карнауховым. Спекусь, озлобят они меня в конец, да и загрызут от страха. Страшно без любви, без любви мы с т р а ш н ы е», — подумал он, закрыл повлажневшие глаза, на ощупь нашел и нежно погладил ее по-детски острые коленки.
Она убрала поднос. Легла рядом. Сквозь шелк простыни он почувствовал тепло ее тела.
— Коба. — Ника потерлась носом о его плечо. — Сегодня весь день сновали какие-то люди. Глаза у них цепкие и холодные. Улыбаются, а губы твердые. Как будто никто их не целовал. Неживые они какие-то.
— Глупышка. В охране служат те, кто на себе давно крест поставил. Других не держат. У него чувство долга доведено до рефлекса, оно у них сильнее жизни, как у собаки. Да и жизнь ли это, на поводке у ноги бегать?
— Так надо, да? Ну, эти люди, охрана… Эта встреча так важна для тебя, да, Коба?
— Для меня важнее всего, что я сегодня здесь. Остальное — повод.
— Конспиратор! — выдохнула в самое ухо. — А чем твои враги занимаются, как ты думаешь?
— Считают меня, чем же еще!
Старостин напряг живот, по седым волоскам быстро-быстро забегали ее острые ноготки, спускаясь все ниже и ниже.
— М-м! А мы сейчас законспирируемся! Никогда не догадаются, что ты сейчас будешь делать.
— Ника, прекрати! — взмолился Старостин.
— Поздно, Коба.
— Ну ведьма!
Он на секунду представил напряженные лица Кочубея, Филатова, Салина, Первого, Артемьева, бульдожьи морды зубров Движения, серые мордочки коридорной шушеры. И захохотал во весь голос, пытаясь поймать за плечи скользнувшую вниз Нику.
Старые львы
По настоянию Владислава, Салин решил не рисковать и воспользоваться для поездки закрытой веткой метро.
Кортеж из бронированного лимузина и двух джипов охраны начал петлистый путь между блок-постами, роль пассажира лимузина играл опер, комплекцией похожий на Салина. А он сам незамеченным выскользнул из офисного здания концерна, Владислав на своей машине подбросил его к ближайшему входу в «секретное метро», пообещав встретить в переулках у здания Минобороны. Там, прямо из невзрачного служебного подъезда, можно было выйти на поверхность.
В пустом холле гулял пахнущий сырой известью сквозняк. Поезд только что ушел в тоннель. В гулкой тишине мерно цокал шестернями эксалатор.
Салин протянул постовому красную корочку пропуска.
С тех пор, как расконсервировали большую часть «подземного города», все чаще и чаще он встречал здесь знакомые лица. Чиновники, кому в старые добрые времена по рангу не полагалось даже знать о системе подземных коммуникаций, протянувшейся тайными тоннелями под всей Москвой, с удовольствием по надобности, а как правило, без нее, с удовольствием пользовались новой привилегией — не быть обстрелянным на улице.