Салин отвернулся и не ответил на заискивающий кивок двух особей чинушного племени, поднимавшихся вверх по лестнице.
— Пожалуйста. — Постовой вернул ему пропуск. — Какие будут указания?
«Парень, наверно, имеет ввиду отметку в пропуске. И действительно, зачем мне соседство тех, кого я с трудом переношу? Превратили, понимаешь, в общественный транспорт! Скоро еще плату взимать начнут», — подумал Салин.
— Да, указания будут. Я поеду один.
— Проходите, я предупрежу.
Салин вышел на платформу. Из черного зева тоннеля тянуло сыростью. Через минуту подали вагон.
Он вошел в салон, бросил кейс на соседнее сиденье, сел, аккуратно расправив по сторонам полы пальто.
Пискнул зуммер, мертвый механический голос произнес:
— К движению готов. Пожалуйста, назовите станцию назначения.
— Арбатская. Без остановок, — ответил Салин и с первым мягким толчком вагона закрыл глаза.
Последний час он с Решетниковым пересмотрели все, что так или иначе было связано со Старостиным. От света монитора и мелкого машинописного шрифта все еще рябило в глазах.
Чем глубже он вникал в сухие строчки документов, тем больше убеждался в неординарности своего противника. Компромата на него было сверх всякой нормы. Любой другой на его месте трясся от страха по ночам, а днем боялся сделать лишнее движение. Но Старостин всегда и во всем, еще со времен своей провинциальной карьеры, шел напролом.
Имелась масса обиженных, раздавленных, использованных и брошенных, просто позабытых, люди такого не прощают, ж д у т. Но против Старостина, как утверждал Решетников, никто не хотел выступать, даже при их поддержке. Или кто-то планомерно и тщательно затирал за шефом следы, или людишки боялись чего-то другого, что они распознали в Старостине, а он никак не мог уловить.
«Совершенно другой масштаб, вот в чем дело! Это мартышкин труд, я просто утону в море фактов. Нужно изменить масштаб, — понял Салин. — Старостин не укладывается в привычные рамки, это же очевидно.
Не могу отделаться от ощущения, что он идет ва-банк. Или он видит то, что закрыто от нас? Будто ведет его какая-то сила, играючи перенося через все препятствия. Может ответ в этом, — рассуждал Салин под мерный перестук колес. — Тогда необходимо еще раз все взвесить. Раньше было просто, была стареющая империя. Откровенно говоря, нет больше счастья, чем жить под ласковым закатным солнцем былого величия, просто политическое бабье лето! Тишина и покой на бескрайних просторах, и все еще полные закрома Родины, надеюсь, многие искренне сожалеют о тех временах, но уже поздно, поздно, слишком поздно! Было неутомительно, признаюсь, и не всегда хлопотно, интриговать, время от времени выдергивая из номенклатурной обоймы покушавшихся словом или делом на священный покой. Очевидно, в этом и кроется первопричина наших неудач. Обросли жирком, пропал азарт от схватки не на жизнь, а насмерть. Те, что пошли на нас, сожгли за собой мосты, и потому победили.
Мы отступали, по копейке увеличивали ставки, а они сразу поставили все и шли ва-банк. Мы проиграли власть, потому что разучились воевать, грызть за не глотки. Сочли за благо лечь на грунт, спасая от разгрома костяк организации.
Решетников сейчас, наверное, обзванивает наших. Будут решать. А что, собственно, они могут решить, люди, порабощенные инстинктом самосохранения! Лукавят, переносят его на организацию, будут, я уверен, рассуждать о „интересах организации“, „сохранении духа организации“. Кому это нужно! Мне удалось, можно сказать, на блюдечке им поднести возможность возрождения. Но ведь они, будем честными перед собой, больше всего боятся именно возрождения. Я хочу от них невозможного. Ха! От тех, кто натаскан в искусстве возможного.
Дорогие мои, для большей смелости я должен принести вам еще и голову Старостина на серебряном подносе? Впрочем, не здесь ли собака зарыта?
Что есть Старостин со всеми своими прелестями и недостатками как не принципиально новое качество, еще не до конца познанное нами, а мы уже решили всеми силами его ликвидировать. А что если это единственный возможный путь? И мы своими же руками отрежем единственную возможность спасения?
Нашим объяснять это слишком рано, а потом будет слишком поздно, непоправимо поздно. В нас доминирует желание оградить „интересы организации“, будь они неладны, но кто гарантирует, что они не вошли в противоречие с жизнью. Сдается, они готовы убить самою жизнь, лишь бы законсервировать себя навеки. Печальный удел всех, познавших сладость Власти! Не понимают, по скудости ума, что это и есть самый надежный путь к погибели. А ты сам, сам-то понимаешь?»
Он впервые отчетливо отделил себя от своих. Ужаснувшись этой мысли, он открыл глаза.
За темными стеклами змеились толстые жилы высоковольтных кабелей, время от времени вспыхивали мертвенным светом амбразуры неизвестно куда уводящих коридоров.
Он посмотрел на свое отражение и неожиданно подмигнул ему. Но маска, спрятав глаза за темными стеклами очков, не изменила выражения и продолжала смотреть на него огромными черными провалами матово отсвечивающих глазниц.
Странник
Где-то на два яруса выше прокатился гул поезда. Низкая вибрация заполнила тоннель. Показалось, даже кирпичная кладка тихо поскрыпывает в так стуку колес.
— А ты везучий! — Гарри Поттер выключил фонарик.
Сразу же обрушилась темнота. По тоннелю тянуло ледяным сквозняком. Тихо журчала вода под ногами.
Им действительно повезло. Спустившись под землю на Соколе, они, обойдя посты, забрались в рабочий поезд.
Как объяснил под стук колес Поттер, опоздай они на десять минут, поезд ушел бы без них. Тогда пришлось бы тащиться по коллекторам пешком. Только к утру бы добрались.
— Скоро? — Максимов стер испарину со лба.
В прорезиненной робе было жутко жарко. Но сквозь прорехи просачивалась студенная влага и сырой воздух, жгли до немоты кожу.
— Уже на месте. Сейчас сменю батарейку и проведу тебя в отвилку. Там придется ползти на брюхе по трубе. Вылезем в подвале дома.
— Где мы сейчас?
— Развилка на Тверском, поворот к Бронной.
— Не понял! А на Арбат? Я же просил тебя на Арбат.
— Не. — Потер включил фонарик. Ярко вспыхнули стекла очков. — Дальше не пройдем. И так везло, не надо судьбу испытывать.
— Я же денег дал. — Максимов решил применить самый надежный аргумент.
— Но ведь на похороны! — возразил Поттер. — Ты про ловушки слышал? Такие штуки, вроде мин. Проходишь датчик, сзади и спереди хлопают газовые мины. Газ минут через десять нейтрализуется, но тебе уже все равно. И таких сюрпризов там понатыкано на каждом шагу. Чем ближе к бункеру Минобороны, тем больше. А солдат застращали рассказами о диггерах-убийцах. Бойцы, деревня, епона мать, даже канализационного люка теперь бояться. Если поблизости есть ход в коллектор, спускаются пару раз за ночь и дают очередь.
— Понятно. — Максимов прижался спиной к влажной стене, давая отдых ногам. — На в этой кишке каменой одной пули хватит. Нарикошетит так, что потом дырки замучаешься считать.
— Вот-вот. Поэтому, кто здесь с «шерпами» работает…
— Кто такие шерпы?
— Ну, в Домене хаты выставляют, а потом с барахлом низом уходит, понял? Волокут на себе, как шерпы в гору. По ним только ножом или струной работают. Стоят в нише и ждут. «Шерп» пыхтит, как паровоз, далеко его слышно. Проходит мимо, из-за мешка нифига не видит. А ему струну на шею — цвы-ык! Или ножиком по горлу. «Шерп» даже мявкнуть не успевает. Сразу носом в воду хлюпается. Тут такие приколы бывают, ого! Идут «шерпы» цепочкой, один споткнется, шваркнется носом, а остальные мешки покидают и с ором по трубе несутся. Уржешься, короче.
— А кто их режет?
— Есть люди, — уклончиво ответил Поттер. — Мы с ними в контрах. У них свои диггеры есть. Они нас не любят. Встретят — сразу ножом.
На поясе у Поттера висел палаш с кованной рукоятью в виде когтя птицы.