И самое важное. У Дмитрия был человек там. Где всё решалось, где отдельная человеческая жизнь никогда не принималась в расчёт. Это был не блат, нет, за этим стоял чей-то интерес. Дмитрий был включён в игру, на каких правах, Седой не знал.
Иногда вечерами, листая дела, Седой изощрённым чутьём профессионала находил узелки в рутинном течении дел, которые, сплетаясь в замысловатую сеть, на все сто говорили, что не всё так просто, что кто-то играет, играет по-крупному. Все они против воли были втянуты в эту игру.
Седой кожей ощущал опасность, но знал, уже не вырваться, не отскочить. Машина, которой он служил, такого не прощала, налетит всей громадиной, сомнёт, искорёжит, выплюнет окровавленный ком. Эта машина способна только давить и убивать. Он был слишком близок к ней, чтобы рано или поздно не быть засосанным в её адское чрево.
Когда становилось особенно невыносимо, он напивался. Тихо и жутко. До бреда и мучительной рвоты. В такие вечера жена пряталась с детьми в дальней комнате, с ужасом слушая, как он бубнит сам с собой на кухне.
А ему было хорошо. В бредовом видении к нему приходил лучший друг Пашка Казарин. Сидел молча, с улыбкой покручивая налитую для него стопку…
Пашка сумел, нашёл в себе силы… Когда всё только началось, когда сновали по коридорам, галдели в курилках, никто ещё не хотел верить, что началось и отступать некуда, его нашли в кабинете с простреленным сердцем. Пашка успел отскочить. Он всегда был честным…
Глава 3
Странник
Рынок всегда вызывал у Максимова смешанное чувство брезгливости и удивления. Стоило внимательнее присмотреться, как тягуче, тысячу раз приценяясь, расставались с деньгами покупатели, как презрительно-небрежно и в то же время профессионально-цепко продавцы выхватывали засаленные бумажки красными от холода пальцами, и уже не радовали глаз краски осеннего базара. Из самого древнего и полезного из человеческих установлений рынок превратился в подмостки, где изо дня в день давали траги-фарс «Борьба двуногих за существование».
Всё кричаще-яркое, праздничное, под серым небом, в вечной грязи, среди зловонных куч мусора в этом обречённом городе казалось неестественным и отталкивающим, как старуха, нарумяненная и раскрашенная в последнем приступе старческого безумия.
От ворот тянулся строй бабок, безнадёжно мокнувших под дождём вместе с ворохом ношенного тряпья, пачек старых журналов и прочей дребедени.
Старик, закутавшийся в плащ-палатку, как капуцин, наружу торчал лишь нос, в крупных чёрных угревых точках, торговал разномастными значками: гербы городов СССР, знаки Советской армии, мишки Московской олимпиады, самоделки с «Борис, борись!» и «Партия, дай порулить», юбилейные бляхи краткого века российской державности. Шрапнельные осколками старых времён.
Старики ещё хорошо помнили те времена. Считали ли они их добрыми? Жалкие отбросы времени, выброшенные на обочину жизни вместе со своим тряпьём, что они познали о ней, что оставили детям, что унесут с собой в могилу, открыли в себе, что унесут в могилу, кроме изношенных тел?
Может, была яркая вспышка любви, может, познали опьяняющий миг подвига, может, снизошло на них хоть раз божественное озарение. Или, судьбой на всю жизнь обречённые быть подопытными животными многолетнего сатанинского эксперимента, когда режут и жгут по живому, безропотно тянули лямку, до последней капли — чтобы детям, дай бог, не досталось! — пили из чаши страданий, не ведая, что бездонна она, и пить ещё до смерти и внукам, и правнукам их?
В первом же ряду Максимов не удержался, очень уж раздразнил запах, и купил пакет квашеной капусты. Зачерпнул горсть из пакета, сунул в рот и блаженно прищурился. Бабка смотрела, как он уписывает хрустящую, источающую непередаваемый аромат пряностей, капусту, ласковыми выцветшими глазками.
— А у меня к капусте кое-что есть. Не желаешь?
— Смотря, что?
— Беленькая. Заводского разлива.
— И почём? — Максимов прикинул в уме, что водкой, действительно, не мешало запастись.
— А как у всех. Нам чужого не надо. Будешь брать? Товар хороший, чистый. Тебе в самый раз, вон замаянный какой!
Максимов огляделся, стряхнул с пальцев прилипшие ниточки капусты и полез в карман. Он заранее рассовал деньги по разным карманам, светить пачкой при нынешних нравах было небезопасно. Бабка могла быть передовым дозором кормящейся с рынка «братвы»; сверкни он сейчас на радостях толстой пачкой, наведёт за процент — «нам чужого не надо» — и проломленный череп ему гарантирован.