Кроме того, тётка силком усадила, уже почти не отбивающуюся, девушку на табурет и кое-как, покороче, подровняла ей, обрезанные утром наспех, волосы. А мать грубо вытерла, её же фартуком, мокрое и красное, от плача, лицо.
Филиппа за это безумное утро так сильно накричалась и устала, пока её готовили на замену брату, что сейчас могла лишь тихо и безнадежно сипеть мольбы из последних сил.
— Мама… папа… сестрички… родненькие мои… братик… не надо… умоляю… — повторяла девушка, всё ещё на что-то надеясь, когда сёстры уже выводили её под руки из дому и волокли, слабо упирающуюся, со двора. Глиняная метка призванного висела на верёвочном поясе, надёжным узлом завязанном у Филиппы на талии.
Там, на городской улице, за воротами, был слышен гул толпы, переговоры соседей, чей-то плач.
Брат решился подобраться к Филиппе поближе только у самой калитки. Он внезапно встал перед женщинами, преграждая собою, ряженной в парня, сестре и, толкающим её матери и тётке, путь на улицу. Сердце Филиппы бешено заколотилось от ярко вспыхнувшей надежды на спасение.
Филипп с жалкой виноватой улыбкой потянулся рукой к зарёванному лицу своей двойняшки, нежно вытирая ладонью пухлую мокрую щёчку.
— Прости меня, сестра… — шепнул Филипп и рывком отпрянул в сторону, освобождая дорогу.
Руки тётки и родной матери в тот же миг вытолкнули её за ворота.
Здесь Филиппу ждал отец. Он, срывающимся голосом, громко произнёс перед присутствующими положенную в данной ситуации фразу:
— Передаю своего сына для службы на благо империи! Отныне жизнь и деяния призванного Филиппа принадлежат великому императору. С этого момента он не мой сын, а сын империи!
У ворот очередного призванного ждала повозка в виде высокой прямоугольной клети с плоской крышей и лавками внутри. Четверо воинов, сопровождающих новый набор, лениво что-то жевали и равнодушно наблюдали за проводами новичка.
Отец подтолкнул, стоящую столбом, Филиппу, в сторону повозки. Снаружи клеть закрывалась на большой висячий замок, чтобы призванные по дороге в учебный воинский лагерь в панике не разбежались. Плотная, обработанная чем-то, чтобы не промокала, ткань, со всех сторон клети была свёрнута в рулоны и закреплена завязками под крышей. В случае непогоды, при желании, призванные могли сами со всех сторон опустить эти «шторы» вниз и этим надёжно защититься от дождя и ветра.
Филиппа, смирившись с судьбой, сама сделала последние несколько шагов к клети. Ей показалось, что брат убил её своими словами — так быстро исчезла, возникшая было, надежда и так остро взорвалась от предательства всей семьи боль в сердце.
Перед тем, как влезть в повозку, девушка, вдруг, остановилась, её взгляд панически заметался по улице, тело напряглось, приготовившись бежать.
Однако, долго стоять Филиппе не довелось. Один из воинов мимоходом втолкнул её внутрь клети и навесной замок звонко щёлкнул за её спиной.
Девушка от этого толчка повалилась ничком между лавками, уткнувшись носом в чьи-то дырявые сапоги, но быстро поднялась и, стоя на коленях, приникла лицом между двумя толстыми брусьями клети, обхватив их руками.
— Мама… папа… сестрички… братик… — шевелились её губы, уже почти не издавая звуков.
Повозка медленно тронулась с места. За ней, причитая и плача, потянулись родные и близкие других призванных, уже сидевших на лавках.
Ни одного провожающего Филиппу в этой толпе не было.
Филиппа снова тихонько заплакала, чуть подвывая.
— Да, не ной, ты! Как баба! Без тебя тошно! — грубый мужской голос за спиной заставил девушку втянуть голову в плечи и притихнуть. Неловко поднявшись, она кулем плюхнулась на жёсткую деревянную лавку.
Весь оставшийся день Филиппа ехала, сидя на лавке молча, насупившись, как сыч, в последний раз глядя сквозь брусья на город, в котором родилась и выросла. Повозка продолжила медленно колесить по пыльным узким улицам и собирать остальных призванных. В каждом доме, из которого провожали юношу, раздавался душераздирающий плач и горькие причитания.
Все парни, которые хмуро забирались в повозку и усаживались на лавки, были одеты в тряпьё, но, зато, у каждого был с собой объёмный узелок с домашней снедью. Филиппа ощущала ароматы еды и, почему-то, была уверена, что в этих узелках самое вкусное, что нашлось в доме. Обида на близких становилась ещё глубже, по мере того, как девушка поняла, что только она одна села в повозку с пустыми руками.
«Почему всех этих молодых людей их родители любят, а меня ненавидят? Почему они меня настолько не могут терпеть, что отправили на верную смерть? И даже еды с собой не дали!», — с горечью спрашивала себя она и тут же сама себе отвечала, — «Потому, что я толстая».