А в действительности, собирал сведения от мужиков на базаре.
-- И утка прилетела, и гусь. А мы с вами и ничего, -- говорил он мне обиженным голосом: -- этак я и один пойду.
-- Как один? Это, разве, честно? -- возмущался я. -- Вот, подожди: на второй день праздника и пойдем!
-- На второй! Будьте покойны, их всех перебьют. Нет, я уж один пойду!
-- Погоди... Когда же ты хочешь?
-- А завтра, в ночь. Утром в воскресенье вернемся.
-- Да, ведь, ночью Великая заутреня!
-- Мы в эту пору на ямах будем. До заутрени постреляем. В заутреню помолимся, а утречком опять постреляем, и домой. Вы еще в гости успеете!
Я колебался.
-- Ну, подождем до вечера, -- сказал я ему, наконец: -- я тебе скажу.
-- Отлично! -- ответил он. -- А ружье я прихвачу. Патрончиков изготовлю.
И он снял со стенки мое ружье, кивнул мне с лукавым видом и вышел.
Почти тотчас ко мне вошла Ануся, пожилая девушка, служившая у моего хозяина.
-- Правда ли, пан, -- решительным голосом заговорила она, -- что тот лайдак вас на полеванье зовет?
-- Правда.
-- В ютро?
Я кивнул.
-- Матка Воска! Иисус Христос! -- закричала она, всплеснув руками. -- Да где ж это видано?! У паныча нет ни отца, ни матки, так он и мудрует, а я до пана директора пойду. Вот, что! Так не можно!
Она выбежала, а через минуту я слышал её резкий голос в комнате моего хозяина, одинокого часовщика.
-- Я того лайдака кием в другой раз! -- кричала она про Казюка. -- А ты, пан, иди и скажи ему: не можно так, стыд.
Я, признаться, сконфузился, взял фуражку и вышел бродить по улицам.
Пасха была поздняя, -- что-то 8 или 10 апреля, -- а у нас на Благовещенье уже цвела сирень -- и теперь стояла чудная весенняя погода. Жарко, как летом, но всё же нет изнуряющего зноя, и в воздухе чувствуется и возрождение жизни, и торжественность великих дней.
Впрочем, последнее чувствуется в городе при оживленном движении.
Была пятница. Только что вынесли плащаницу, и по улицам ходили богомольцы, совершая обычный обход по церквам или костелам.
И я пошел и по церквам, и по костелам.
В костелах в это время не так, как в наших церквах.
Огромный, с каменным полом, с рядом скамеек и резным алтарем в конце -- он погружен в таинственный сумрак.
После ясного солнечного света, после весеннего тепла в нем и темно и холодно, и в глубине его каменных сводов гулко раздаются шаги.
Молящихся почти не видно, но вдали, сбоку мерцает слабый свет.
Там и молящиеся.
В глубине ниши устроена пещера. Среди цветов и растений лежит фигура Спасителя.
Словно труп Богочеловека, со следами терниев на лбу, с кровоточивой раной в боку.
Свет с боков и снизу освещает только Его бледную, измученную фигуру, а перед пещерою, протягивая к Нему руки или распластавшись, лежат и стоят молящиеся.
И вдруг раздается музыка: тихая, нежная мелодия на скрипке...
Потом, когда выйдешь и увидишь ясный весенний день и после мрачной сырости почувствуешь тепло, то весь проникаешься каким-то неясным смущением...
На улице я встретил двух товарищей, и мы вместе стали совершать обход.
-- У заутрени будешь? -- спросил меня Краснов.
Мне захотелось хвастнуть.
-- Нет. Пойду на охоту.
-- Что-о?
Это, правда, казалось изумительным, но, быть может, это самое изумление и оказало влияние на мое решение.
-- К ямам пойду -- ответил я с видом полного равнодушия, -- там заночую, а утром домой.
-- Ну, ну, -- сказал Краснов, качая головой, -- я уж матери не скажу про это. Скажу, что ты отозван.
-- А что?
-- Она звала тебя разговеться.
Я снова почувствовал себя смущенным.
А погода была на-диво. ч
Я подумал, как удивительно хорошо должно быть там, на озерах, окруженных орешником и свежей молодой березою.
-- Пожалуй, и не говори. Мне всё равно...
-- Нет, нет! А то она страх как на тебя рассердится, -- сказал Краснов.
Я зашел к Казюку в лабораторию (он жил при училище) и сказал ему, что согласен.
Казюк очень обрадовался.
-- В три часа зайду.
-- Заходи в три...
III.
На мое счастье в эту пору Ануся была в костеле.
Я надел высокие сапоги, сумку с патронами, ягдташ, накинул пальто и вышел тотчас, едва явился Казимир с двумя ружьями.
Казимир вместо сумки имел большой холщевой мешок, и в его обычном костюме были только переменены сапоги.
Мы зашагали и скоро вышли из города.
Крошечная Вилейка разлилась, как озеро. Кругом зеленела трава, и, едва мы перешли Крестовую гору, как красота расцветающей природы охватила меня чарующей силой и заставила забыть всякое смущенье.
А, собственно, ничего особенного не было.
Огромный луг, покрытый прошлогодней травою, на котором кое-где еще белели пятна нерастаявшего снега, на далекой окраине черный лес, и надо всем синий свод ясного неба. Ничего особенного, а сердце охватывало умиление, и чувствовались и сила, и бодрость, и вера во что-то светлое, радостное.