-- Смотри, как хорошо! -- сказал я.
Поспеть бы, -- ответил равнодушно Казимир, отмеривая гигантские шаги.
Мы поспели часам к семи на место.
Ямы, -- это -- ряд небольших озер, разбросанных по огромной, но редкой березовой роще.
Мы остановились подле одного, выбрали место и расположились закусить.
-- Я-то не буду: грех, -- серьезно сказал Казимир.
-- А охотиться не грех?
-- Да, ведь, иначе всё перебьют... -- ответил он.
Я съел пару яиц, запил холодным чаем и, завернувшись в пальто, сел у ствола березы.
Перед нами, сквозь куст орешника, растянулась зеркальная гладь озерка.
Ровным полукругом очерченный берег на другой стороне весь покрыт был орешником, и гибкие ветви свешивались над водою, а позади их белели стволы берез, а между ними синело небо.
И вокруг безмятежная тишина.
Солнце медленно спускалось к закату, и в природе было так дивно, прекрасно.
Я сидел погруженный в какие-то неясные грезы, а Казюк, бормоча что-то себе под-нос, зарядил ружья, уложил их рядом, разложил свои доспехи и стал что-то стругать ножом.
Я сидел и, вероятно, заснул.
Думаю, что заснул, потому что не сразу пришел в себя, когда Казимир толкнул меня, и солнце уже сменилось ясным месяцем, от которого было почти так же светло в прозрачном, чистом воздухе, как днем.
IV.
Что такое? А? -- вздрогнув, заговорил я; но Казюк зашипел, стиснул мне руку и только дернул головою вперед.
Я взглянул -- и замер.
То же озерко лежало гладкое, недвижное, как зеркало, окруженное, словно рамкою, кустами орешника, но посредине его величаво плавал огромный белоснежный лебедь.
Видали вы лебедя на свободе, дикого лебедя?
Вот, царь-птица!
Белизна его перьев ни с чем несравнима. Огромный, изящный, с длинной шеей, которая извивается и колеблется с несказанной грацией; и он движется, не возмущая глади воды, не делая никаких видимых движений, словно несет его в тишине природы неощутимый ветер.
И вдруг этот красавец взмахнул крыльями и вытянул шею, и в тот же миг над нами прошумело что-то, и на гладь озера опустился другой лебедь.
Теперь их было двое.
Месяц освещал их серебряным светом, и я вспомнил сказку о принцессах в лебединых перьях. Они выходят на берег и сбрасывают с себя эти белоснежные одежды...
Я замер и молился.
До сих пор я помню это ощущение трепетного восторга.
Вдруг до моего слуха донесся щелк взводимых курков, и подле меня блеснул ствол.
Мною овладел ужас.
Я схватил Казимира за плечо.
Он опустил ружье и взглянул на меня.
-- Хотите первый'?
-- Нет! Не стреляй, Казюк, -- заговорил я. -- Смотри, как прекрасно...
-- Что-о?
-- Смотри, как они прекрасны. Разве они думают о смерти? Казюк, не стреляй, милый! Ведь, это гадко. Подумай, Казюк!
-- Глупство! Для чего же мы тащились... Тссс!.. -- зашипел он на меня и поднял ружье...
А в этот миг по воздуху вдруг разнесся удар колокола.
-- Бом!
-- Бом! Бом!.. -- загудело в воздухе.
Я не выдержал.
-- Не смей! -- закричал я исступленно.
Лебеди вздрогнули, вытянули шеи, взмахнули крыльями и поднялись на воздух.
-- Летите, летите! -- закричал я, едва сдерживаясь от плача.
-- Да вы с ума сошли! -- крикнул сердито Казимир.
-- Лучше побежим в город. Христос воскрес! Понимаешь ты это?..
Он вдруг улыбнулся и ответил:
-- Воистину воскрес!
Мы поцеловались, наскоро собрали свои доспехи и устремились в город.
Воздух был наполнен колокольным звоном, и, казалось, вся природа ликовала и принимала участие в этом празднике возрождения.
Мы почти бежали.
V.
Когда мы взошли на высокую Крестовую гору, было, вероятно, уже часа два.
Под нами раскинулся город, -- город ночью в великий праздник.
Он казался залитым огнем от иллюминации; по улицам мелькали огоньки: это -- богомольцы со свечами. Откуда-то неслось торжественное ликующее пение, а колокола гудели, звенели и наполняли воздух радостным шумом.
-- Ах, как хорошо!
-- Хорошо! -- согласился и Казимир.
Мы спустились в город.
Я успел переодеться и явился к Красновым, радостный, как самый праздник.
-- Христос воскрес!
-- А ты не на... -- начал изумленный Краснов, но спохватился и ответил:
-- Воистину воскрес!
VI.
С этой изумительной ночи прошло много лет.
После этого я еще охотился и однажды подстрелил зайца. Он побежал и от боли кричал: "ай, ай, ай" совсем, как ребенок.