— Завтракаю…
— Да я не о том, — говорит Захар Владленович, прихлебывая борщ. — В какой струе движешься по жизни?
И изъясняется коряво, как будто выуживая словосочетания из сборника банальностей и штампов.
— Тружусь слесарем на Мехзаводе.
Владленыч хитро щуриться, поглаживает бородку:
— Ты такой же слесарь, как я — сварщик. Хочешь, угадаю, кем работаешь?
— Валяйте.
Захар Владленович берет пельмень, и, не прожевав до конца, начинает говорить:
— Ты работаешь в достаточно крупной структуре на красивой, но не особенно важной должности. Подрабатываешь. Вторая работа связана с публичными выступлениями. Живешь один. Работой недоволен, домашних животных нет, — заканчивает невпопад.
— Вы, наверно, колдун, — говорю холодно. — А здесь отдыхаете в перерывах между цирковыми гастролями…
Захар Владленович смеется, отчего становиться похожим на сову, что ухает в ожидании добычи.
— Если бы, Вова, если бы… Я всего лишь театральный работник и заштатный журналист Металлиста. И поэт по совместительству.
— Критично вы о себе…
— Точные оценки — залог успешного целеполагания, — говорит Захар Владленович с чуть грустной улыбкой. — В детстве я очень любил Шерлока Холмса. Но знаешь, кажется, он слишком увлекся наркотиками.
— Чего не скажешь о вас…
На тарелке остывает блин, уже осела взвесь в морсе. Я даже чуть забыл про желудок. Нахвальский заворожил, захватил внимание. И, при этом, вызывает противоречивое впечатление. Даже внешне. Старомодный, потертый коричневый костюм с вытертыми кожаными заплатами на локтях контрастирует с золотом на руках. На одном из колец посверкивает небольшой прозрачный камень. И на ногтях маникюр…
— По мне много чего не скажешь. Как и по каждому из нас, — говорит Нахвальский, прихлебывая гадкое пиво. — Но есть некоторый момент узнавания, который помогает увидеть неочевидное даже в таком месте. Поэтому я подсел к тебе за столик, Вова. И поэтому точно знаю, что Холмс был наркоман.
— Но вы можете ошибаться. И вообще, с чего вы взяли, что я стану с вами разговаривать. Вид-то у меня определенно недружелюбный…
— Я попробовал. Как видишь — получилось. Просто я, как и ты сейчас, ищу выход…
Захар Владленович сощурился и улыбнулся, отчего мне стало не по себе.
— Что ж, я, тем временем, уже доел. Пора прощаться, Вова. Вот моя визитка, — говорит он, протягивая плотный прямоугольник синего картона. — Когда посчитаешь необходимым — звони.
Он поднимается, накидывает дубленку, шарф и направляется к выходу. Но через пару шагов вдруг останавливается, поворачивается, говорит чуть слышно:
— А выход из зеленой комнаты в осознании непрерывности настоящего…
Вот тут я удивляюсь, но стараюсь не подать вида. Наверно, это тоже написано у меня на лице. Захар Владленович уходит, а я еще долго сижу, глядя в розовую муть морса.
На улице метет не сильно, но размашисто. В такие моменты хочется поздней весны или раннего лета. Чтобы приятно пахло и меньше мусора. Или кристальной мглистости ночи, когда полулежишь у камина в дорогом особняке. И бокальчик коньяку согревает обоняние…
Холод вымораживает плохое настроение. Я даже забываю про Нахвальского с его занимательной риторикой. Опять вымороженные остановки, промерзшие автобусы. Музыка в наушниках лишь подсвечивает бриллиантовый мороз.
Несколько раз звонит Саша. Проверяет, хочет встретиться. Соглашаюсь. Чтобы скоротать время, иду в кинотеатр. Без разницы, какой фильм, какое место. Иногда бывает очень нужно оказаться в большом темном зале в обществе картины и других людей. Самое странное, что даже там ты остаешься один. Несмотря на хруст попкорна и шипение газировки. Любые образы рождают множественные отклики в душе. Твои отклики. Но, погрузившись в условно чужие мысли, перестаешь мять в груди мокрую вату депрессии.
И без разницы, о чем фильм. Визуально-звуковой поток, распадающийся на образы. Я сижу в полупустом зале, в темноте, а свет от экрана отражается на лице. Сейчас почти не существует личности, только зритель, что подчинен воле режиссера.
Что гнетет меня? Просто общий фон этого дня? Или общий фон жизни? Тут уж без разницы. Включается закон инерции, тянет предсказуемые следствия, направляет умственные силы. Шаг за шагом я втягиваюсь. Просто не могу преодолеть притяжение негатива, что стал частью жизни. Просто на него хорошо ложиться неспособность к серьезным поступкам, неуверенность и неудачливость. Просто так остается возможность жалеть себя. Мир несправедлив, а мы обречены на сидение в темном кинозале, разглядывая то, что потом назовут нашей жизнью. И если на входе тебе достался попкорн и газировка, от этого ты кажешься свиньей, что смотрит жесткую драму, довольно рыгая. А если попкорна не досталось — сидишь, голодный и злой, сетуешь, сетуешь, и слепнешь со временем от яркого злого света. Но так и так проигрываешь. Время фильма подходит к концу, на экране появляются титры, включается свет, и требовательный вахтер просит проследовать к выходу…