— А разве все не так? Вы посмотрите вокруг, телевизор посмотрите. Все плохо, и лучше не становится. Потому что плохо — единственная объективная реальность.
Нахвальский смотрит в глаза. Кажется, что читает меня, как открытую книгу. Чувствуется его сила. И заинтересованность. Словно все, что сейчас будет сказано — важно. И не только мне.
— Ты прав, Вова, все так, — говорит Нахвальский. — Для тебя. И только. Ну, может быть и для людей, похожих на тебя. Но на самом деле — это небольшая, практически ничтожная часть реальности, всю сущность которой не постичь.
Пойми, мир справедлив. Причем справедлив тотально. И безотносительно тебя или меня. Он полиморфен, в той степени, что меняется в зависимости от твоей тонкой настройки. Мне думается, мир имеет ручное управление, а мы — передатчики, гибкая система, регулируемая извне.
— В мире существует зло, поэтому он не может быть справедливым.
Нахвальский загадочно улыбается, говорит, чуть покачивая головой:
— А я скажу тебе, что зла не существует. В том виде, что ты привык представлять. Это аксиома. Что ты знаешь о зле? Только последствия его мнимого существования, что квалифицируются так. На самом деле, это, как минимум, нейтральные цепи событий, не имеющие окраски. А реально — доказательство тотальной справедливости мироздания. Если ты ищешь справедливости. Зло это только относительно конкретных людей и событий.
— То есть, все, что мы делаем — тщетно? — спрашиваю я недоуменно.
— Как минимум, это было бы глупо, — отвечает Нахвальский. — Все имеет смысл, только он лежит вне пределов понимания.
— Это очень печально. Мы так и не узнаем зачем…
— Отнюдь. Это всего лишь делает смерть поэтичной, — говорит Нахвальский. — Будет время для понимания. Тотального понимания.
— А как же дьявол и прочая чертовщина? — не унимаюсь я. — Как же вечные муки в аду?
— Дьявол — это всего лишь тенденция. Это медленная агония умирающей души. И персонифицировать ее глупо. А ад — метафора. Ничего не может быть вечным. Начиная от наслаждения в раю, заканчивая муками в аду. Вечен только Творец.
— И что вы предлагаете? Не бороться, не пытаться исправить?
— Отчего же? Нет! Бороться, в меру сил исправлять. Только оставь ненужный пафос. Пусть это действие, вероятно, важно миру, но это твое локальное действие. И отвечаешь за него ты лично. Уже сейчас.
— Серега, — начинаю я. — Это было неправильно. Так быть не должно.
— Что произошло?
Я думаю, говорит или нет? И, все же решаюсь.
— Я убил Серегу. Несколько дней, может, неделю назад, не помню. Понимаете, Захар Владленович, я убил человека!
От сказанного боль прорезает грудь. Отчаяние давит, как каток. Не спрятаться, не уйти в трещины асфальта. Все уже кончено…
— Я предполагал это. Просто не думал, что все произойдет так быстро.
— Что?
— Ничего, так мысли вслух. Я не оправдываю тебя, но и не осуждаю. На все есть причины. На это — тоже. Понимаешь, это очень сложная система. Мы не можем знать, чем обернется тот или иной шаг. Остается уповать на Бога.
— Я отомстил. Серега больше не дышит, не ходит по земле. Все, нет его…
— Ты счастлив? — спрашивает Нахвальский спокойно.
Опять этот вопрос. И снова тупик. Не счастлив, теперь понимаю, что не счастлив. Потому что слаб. Или недостоин, что, в принципе, одно и то же. И уже не ненавижу его, а даже начинаю понимать.
— Нет, не счастлив. Это плохо?
— Это ни хорошо, и ни плохо. Такая система координат слишком проста, и почти не встречается в жизни. Тут же много переменных. Всех нам знать не дано.
— И тем не менее?
— Это путь, — говорит Нахвальский. — И любое твое действие имеет смысл, если у пути есть пункт назначения, конечная точка, которую необходимо достигнуть. Вне этой системы, куда бы ты ни шел — движение не имеет значения.
— То есть…
— То есть нужно знать, для чего все это. Каждый день, каждый час, минуту, секунду.
— Получается, если цель у меня благая, то совершил хороший поступок?
— Все не так однозначно. Я знал того Серегу. Он, к примеру, был детдомовским. И до самой смерти не забывал место, где жил: помогал деньгами, лично приходил несколько раз в месяц, беседовал с ребятами. Его и звали там исключительно Сергей Николаевич. Даже бывшие воспитатели…
Я чувствую, как нижняя челюсть плавно отъезжает вниз. Смотрю на Нахвальского как оглушенный, ударенный пыльным мешком, словно рыба, вынутая из воды, и сразу получившая удар веслом.
— Что? — выдыхаю я.
— Да, Володя, все не так однозначно.