Черт, черт! Как так могло произойти? Я вижу детдомовских детей: обездоленных, брошенных, живущих в казенных условиях. А Серега им помогал, пытался скрасить тяжесть жизни без родителей. Перед глазами его лицо, но не надменно-злое, как в кафе в тот злополучный день, но и не растерянно-уставшее, как у подъезда — одухотворенное, полное доброты и сострадания. И светлые глаза детей, что видят в нем наставника, отца, которого у них никогда не будет.
— Что же делать? — горестно спрашиваю я.
— Что делать? Для начала, перестать себя жалеть. И, очень рекомендую, совсем бросить пить…
— Вы как агитатор, — перебиваю Нахвальского.
— И, тем не менее, Володя, это серьезно. Ты убиваешь себя, методично и уверенно. Или, что еще хуже, превращаешь в безвольного барана. Какие изменения, какие действия?
— Я устал…
— Нет, ты назвался уставшим. Потому что так проще. Ты уже давно стал ведомым. И все же рвешься куда-то вверх. А туда не попасть, пока не приведешь себя в порядок. Причем, я говорю не только про тело.
— Я совершил большую ошибку…
— Хватит себя жалеть, Вова! Что делать, я устал… Ты что, девочка-студентка? Ты недавно человека убил. И я здесь не просто так.
— А зачем вы здесь? — спрашиваю удивленно.
— Хочу тебе помочь, хотя ты и не просишь о помощи. У меня есть небольшой домик на юге. Мы иногда там собираемся. Но обычно он пустует. Вот ключи, и адрес.
Нахвальский протягивает небольшой футляр. Я автоматически беру, и почти кладу в карман. Но останавливаюсь.
— Я не могу принять этого, Захар Владленович, — говорю после пары секунд размышлений.
— Можешь, — говорит Нахвальский. — И примешь. Мало того, в ближайшее время уедешь, чтобы не наделать глупостей.
Я кладу футляр в карман. Становится немного легче. Хоть кому-то есть до меня дело. Нахвальский хочет помочь, дает ключи от целого дома на юге. Об этом же можно только мечтать.
Но мне все равно. Я вижу Серегу в детском доме. Черт, ну неужели мы обязательно должны были столкнуться?
— Ну, ладно, Володя, мне пора!
— Подождите, — говорю я. — Помните, в первую нашу встречу, в кафе, вы говорили, что пишите стихи.
— Я говорит, что поэт, — подтверждает Нахвальский.
— Но за все время я не слышал ни одного вашего стиха.
— А ты хочешь, чтобы я что-нибудь прочел?
— Конечно.
Повисает пауза. Лицо Нахвальского беспристрастно. Я жду, когда заговорит. И в момент, когда кажется, что передумал, Захар Владленович начинает читать:
Стих заканчивается, а я словно все еще в другом мире.
— Это всего лишь жизнь, — говорит Нахвальский, не давай опомниться. — Есть вещи много более ценные…
— Что это за вещи?
— А это тебе предстоит узнать самому, тут простыми словами не обойтись. Любая мысль, облеченная в слово будет для тебя ложью. Или приравняется к ней. Настоящее значение имеют лишь знания, до которых ты дошел сам. Те, что озаряются пониманием и внутренним опытом. Но на этом пути не поможет никто. Только личное устремление, только постоянная потребность идти вперед.
Мы прощаемся. Ни на что другое уже нет сил. Я иду в парк, долго брожу по аллеям, сижу на лавке. Мысли роятся беспорядочным клубком, не дают сосредоточиться. Да, и надо ли? Можно просто выбросить все из головы.
Я пытаюсь расслабиться, на время забить обо всем. И не замечаю, как в парке, на лавке под небольшим деревом, меня накрывает сон.
Старик
Нужно уезжать, думаю после, по дороге в администрацию. Оставаться в городе становится небезопасно. Пусть на меня пока не вышли, но землю роют. Про убийство Сереги никто не забыл. В городе уже слышаться отдаленные выстрелы, эхо той трагедии.
И с деньгами, что прошли через меня не все чисто. Начинается какая-то возня. Хорошо, что я догадался через Игоря все спрятать. Одним словом, нужно заканчивать дела, и спешно уезжать.
Захожу в администрацию. Лапоть в кабинете, смотрит вороном.
— Ты на работу совсем забил, да? — спрашивает недобро.
— Извини, просто проблемы личного характера. Закроем все отгулами?