Гопники исчезают в темноте. Я не могу поймать дыхание. Словно еще раз получил под дых. Сердце стучит с бешеной скоростью. Она прижимается ко мне, просовывает ладошку под куртку, гладит грудь. И становится легче. Тепло и хорошо. Я обнимаю ее, глажу. Страх уходит, появляется уверенность. Мало ли что померещилось воспаленному сознанию.
В ту ночь мы занимаемся сексом. Лучшим в моей жизни. И смотрим друг другу в глаза. И улыбаемся как дети. Становится так хорошо, что хочется взлететь, оказаться в другом месте. Там, где нет ничего, кроме нее, где все основано на ней. Я засыпаю, и, впервые за долгое время, вижу хорошие яркие сны…
А потом она пропадает. Не приходит утром, а телефона я не знаю. Я жду день, два, неделю, но ее нет. Я хожу на набережную, гуляю по осеннему парку. Везде чувствуется ее присутствие, но нигде нет знакомых глаз, полуулыбки, тепла. Осенние ветры уносят последнюю тихую радость из жизни. И я перестаю искать. Значит, так надо. И я смиряюсь.
Я не выхожу из дома, не включаю света. Работает телевизор, но я только слушаю. Иногда ем. Мне хочется снова увидеть ее. Но где-то внутри отчетливо понимаю, что время вышло — больше не увижу.
Это кризис. Когда ты не можешь понять почему, но точно знаешь за что. Просто так устроена жизнь. Смирись, забудь. Стисни зубы и закрой глаза. До того момента, пока не станет легче. И приготовься ждать очень долго. Потому что лучше может и не стать.
Мне грустно и страшно. Кажется, будто в ее образе на последнее свидание приходила смерть. Чтобы одиночество перед завершением всего не казалось таким тяжелым, чтобы осталось что-то светлое. Потому что когда тебе по-настоящему плохо, кто-нибудь обязательно должен прийти на помощь.
Я лежу на кровати, смотрю в потолок, но, кажется сквозь него, в пространство воспоминаний. И чувствую, как все стирается. Точнее, становится одинаково блеклым, ничего не значащим. Последним стирается ее образ. Но перед внутренним взором еще долго ее улыбка. Последнее, что осталось.
Я закрываю глаза. И, пока окончательно не засыпаю, не могу отделаться от страшной мысли, что это конец…
Выстрел
Теперь я совершенно один. Даже яркий мир курортного городка, что еще недавно ласкал и дарил новые ощущения, окончательно исчезает. Заряжают дожди, море все чаще штормит. Хочется забраться под одеяло, и очнуться, когда тут снова будет солнце и радость. Но это вряд ли. Меня ждет долгая, холодная зима.
Рядом с рукой летает комар. Жужжит, отвлекает. Несколько раз садиться, даже успевает укусить. Я переключаю внимание, ищу. Вот он. Резко хватаю, пытаюсь поймать. Насекомое отлетает, но не отступается. Его ведет древний инстинкт. Не инстинкт даже — их, наверно, нет у комаров — древняя память. Чувство, что нужно искать кровь, пробить кожу человека хоботком, и пить, наполняться рубиновой сытостью. Продолжиться себя, продолжить этот мир через себя.
Комар подлетает к ноге. Я примериваюсь, резко шлепаю. Попал. Насекомое падает не диван. Я не убил — поранил, повредил крылья. Комар пытается взлететь. Не получается. Ползает по дивану, не оставляет попыток, но не может. Я смотрю на него, быстро опускаю руку. Крошечное тело сминается. Все — нет больше комара.
Так может не стать и меня. В одно мгновение. Независимо от стремлений, внутренней уверенности. Один неверный штрих судьбы — и конец. Или у судьбы не бывает неверных штрихов?
Меня качает депрессия. Тяжелое предчувствие тянет внутренние жилы души. Я словно на веревках над пропастью. Могу чувствовать могильный холод, животный страх бездны. И лишь беспомощно болтаюсь, не в силах что-то исправить. Веревки стягивают, лишая чувствительности. Еще один рывок — и все закончится.
Но остаюсь здесь, в пустом доме, в одиночестве. Сижу в кресле-качалке, миллиметр за миллиметром перебираю прошлое. И не нахожу нужных кусочков, фрагментов, что помогут воссоздать единую картину жизни. Все настолько неявно, что нет возможности выстроить цепочку. Или я окончательно перестал понимать прошедшее.
Так все и заканчивается, думаю меланхолично. Наверно, Наполеон испытывал те же чувства на острове Святой Елены. Прошлое осталось далеко, где-то на большой земле. А здесь — только обрывки былого, и терпкая, всепроникающая тоска. Все, Ватерлоо проиграно, пленение неизбежно. Остается последний раз вдохнуть полной грудью перед окончательным крахом.