То, что я испытывал к Лене, не было ни любовью, ни даже увлечением — я всегда понимал это. Не было это и тем, что означают словами «братская привязанность». Этого чувства я не знаю — я не испытывал его ни к одной девушке. Что‑то иное было тут, очень важное для меня. Пожалуй, именно это ощущение важности её существования — важности лично для меня, не вообще — и определяло мое отношение к ней.
Мне не удалось починить приемник: отпаялся контакт, а у Миши не было паяльника. Тая смотрела на меня с лёгкой насмешливостью. Не знаю, уловил ли я тогда запах свежего лака для ногтей, но только теперь в моем сознании этот запах неотделим от Таи, мне кажется, он дразнил меня с самого начала, едва я увидел её.
Я протянул ей отвертку.
— Придется без музыки.
— Жаль, —ответила она. — Мне без музыки скучно.
Сейчас, спустя несколько месяцев после той первой встречи, моя память, думаю я, воспроизводит эту встречу искажённо, с поправкой на события, которые произошли после. Но и понимая это, я не могу отделаться от ощущения, что уже тогда, в первые минуты нашего знакомства между мною и женой Тимохина установилась незримая, нечестная по отношению к Мише связь.
И все же одно чувство было испытано мною наверняка — испытано, а не дорисовано после. Это чувство— удивление, что у Миши такая жена. Вероятно, я ожидал увидеть тихую домашнюю женщину, преданную, безотказную, не замечающую мужчин, кроме своего мужа.
Тимохин между тем выбрал из своей коллекции бутылку, и мы сели. Сын пристроился у него на коленях. Миша с воодушевлением рассказывал о пирожковой Федора Осиповича. Глаза Таи были опущены. Она маленькими глотками пила коньяк. Я видел на её обнаженном плече две крупные оспины.
Антон включил проигрыватель. Я заметил, как сосредоточенно и ревниво глядит Лена из своего угла на танцующих — не на их лица, а на их ноги. Я пробрался к ней и тихо пригласил её. Она встрепенулась, ожила, но взгляд её задержался на матери и вспыхнувшее было лицо медленно погасло. Она не смотрела на меня.
— Я не хочу танцевать, — выговорила она.
Я мысленно выругал себя, что не дождался танго — после недавнего приступа быстрые движения, наверное, были трудны для нее.
Лена гордо вскинула голову. Теперь она смотрела на танцующих со взрослой снисходительностью. Она была некрасива в этот момент—подбитая хорохорящаяся птичка с худой шеей.
В дверь постучали— негромко и по–женски часто. Я открыл. На пороге стояла Тая. На ней был темный строгий костюм. Из‑под расстегнутого жакета сверкал белизной тонкий свитер. Полные губы — слегка накрашены.
— Пожалуйста, дайте сигарету.
Я отступил на шаг.
— Заходите…
Федора Осиповича не было дома, но она не перешагнула порога. Выйдя в коридор, я протянул бесшумно вспыхнувшую зажигалку.
— Спасибо. — Она со вкусом затянулась. — Вы идите, я здесь. Чтоб Миша не видел.
Я осторожно и не до конца прикрыл дверь.
— Вы из школы?
Придержав сигарету у губ, она отрицательно качнула головой.
— Сегодня у меня нет уроков.
Со свидания пришла? Отлично помню, как задело меня это предположение.
Она курила, утомленно прислонившись к стене, и казалась ниже, чем всегда — тихая, нуждающаяся в защите женщина. До сих пор не знаю, какого она роста— когда мы не одни, она кажется мне высокой.
Мы молчали. Я не мог уйти, оставив её одну в коридоре, но меня раздражало не то, что я торчу здесь, связанный вежливостью, — раздражало волнение, которое я не умел побороть.
От нее пахло духами. У них был неуловимый исчезающий запах. Этот запах злил меня. Мне хотелось или вовсе не слышать его, или обонять его отчетливо и постоянно. Но он словно играл со мной — то бесследно растворялся : в сигаретном дыму, то вдруг снова возникал.
Последние затяжки она сделала быстро, одну за одной, как бы спеша отпустить меня.
Никогда, ни разу, не напомнил о себе Шмаков в присутствии жены Миши. Тимохина. Когда я видел её или — просто думал о ней — он успокаивался и не трогал меня, он был доволен мною.
Много раз, ложась спать, я со страхом ждал, что мне приснится Шмаков, и сон этот рисовался мне ещё наяву— не зрительными образами, а жутким запутанным ощущением — то ли панический, беспомощный — бег на месте, то ли что‑то надвигается на меня, и я просыпаюсь в холодном поту.
Сон этот так и не привиделся мне.
Посетителей в больницу, где лежала Лена, пускали с пяти — позже, чем уходил последний автобус в Алмазово. Странно, но меня обрадовало это.
Музыка смолкла, все сели, и напряженное высокомерие, с которым Лена смотрела на танцующих, сошло с её лица. Но, не воодушевлённое, как вначале, ожиданием радости, оно оставалось некрасивым — худенькое, большеротое, с полудетскими чертами и взрослой прической.