Когда наконец очередной строп не появился, хотя тележка была пуста, откатана и приготовлена — сели не сразу. Ждали: то ли перекур на «Альбатросе» и им тоже можно подышать, то ли просто задержка. Если задержка, лучше перестоять минуту, чем, едва расположившись и настроив тело на отдых, снова вскидывать его. Но то был перекур. На фоне синего неба, уже по–вечернему густеющего, высунулась женская голова в белом—счетчица с «Альбатроса». Крикнула и, хотя слов не разобрать, ясно было, что не стармех же нужен ей и не Володька Шатилин, а звеньевой. Герасько взял свои записи и полез наверх —сверять цифры. Остальные повалились на тару. Там, в глубине, тары было больше, целая гора — как угодно располагайся, но Рогов опустился с краю. Ноги дрожали; он чувствовал это, хотя, если смотреть, они были неподвижны, мертвы даже: развалились в разные стороны.
— Михал Михалыч!
Рогов обернулся. Егорычев протягивал сигареты — издалека, так что стармеху не дотянуться, но напряженная поза матроса выражала готовность тотчас же встать — дайте знак только. Рогов поспешно замотал головой.
Курить запрещалось в трюмах, и кто же, как не старший механик, должен следить за этим, но сейчас они не помнили, что он старший механик, и Рогову было приятно это, хотя и грызло: нельзя ведь, а курят.
В теле перемещалось что‑то, текло нескончаемо и приятно. Мыслей не было, а если и были, то где‑то так далеко отсюда. И вдруг. подумал— осознанно и ясно: вот это и есть главное. «Это» означало все, что сейчас было: усталость, молчаливое мужское единение его и этих курящих. контрабандой матросов, бездумность даже: думать, считать коробки, поддерживать связь с внешним палубным миром — все это лежало на звеньевом Герасько, они же освобождены…
Сверху дотянулся гудок — один, другой, третий. «Гелий» отошел? Сейчас «Меридиан» будет швартоваться — предпоследнее судно, что дрейфует с полным грузом в ожидании борта. Теперь лишь «Херсон» остался. С этих двух снимем рыбу полностью, и без умопомрачительной спешки, без подхват: подразгруженные, суда могут спокойно тралить себе и четверо и пятеро суток.
«Альбатрос» отойдет к ночи, уступив место «Херсону» — стармех подумал об этом, и сразу возник перед ним Петька—-как понуро сидит он на расстоянии от стола, точно подсудимый, его больное приспущенное веко увидел. «Альбатрос» отойдет, увозя с собой Петьку, которому он вынес нынче страшный приговор. Когда теперь увидятся они?
Что‑то сдвинулось в его массивном теле, и это уже не от усталости, другое. Он обрадовался, когда увидел Герасько. Спускается — сейчас строп пойдет.
Шесть без минут. Ещё полтора часа работать, с минутами.
Он ворочался в острых горячих струях душа, шлепал по телу, отфыркивался. Усталость уходила… Конечно, им малость повезло: последние полчаса виралитару, но все‑таки умаялся крепко. Сейчас думать об этом весело, а там, в трюме, из последних сил тянул.
Дистиллят хорошо растворял воду — лёгкая, ласкающая кожу вода, но каково пить её? Пьем… А ведь есть на борту аппарат для насыщения дистиллята солями— прекрасный аппарат! Пока был запас солей (ещё шведский), вода не уступала колодезной. На два рейса хватило, и все — никакими силами не выцарапать больше. В общем‑то, стармех ни при чем здесь (в каждую стоянку обивает пороги отдела снабжения), новее же водичка на его совести. Плохой ты старший механик, коли поишь команду этакой дрянью.
Рогов закрыл краны. Вытирался, наслаждаясь чистотой и лёгкостью тела, свежим духом, что исходил от полотенца, даже чувством голода: .как сладко. поужинает он сейчас! Вот только одно мешало, и обозначалось это — словами: Петька Малыга.