Масло из скользкой бутылки лил аккуратно: вдруг не все уйдет, останется? Вероятно, слишком аккуратно — картошка подгорала, и этот запах был приятен ему. Сегодня он не обедал — лишь съел в школе бублик да два яблока, которыми угостили его мальчишки. На перемене они подстерегли грузовик в тесном переулке, где не проедешь быстро, подцепились, и на ходу наполнили пазухи.
Что‑то бухнуло на улице, он вздрогнул, нож в его руке звякнул о сковородку. Медленно и не до конца повернув голову, глядел скошенными глазами на дверь. Стучали ходики.
Он бесшумно помешал картошку. Подрумянились или, вернее, подгорели лишь отдельные кусочки, но он не вытерпел и, убеждая себя, что необходимо попробовать, подцепил один ножом. Наспех обдув, сунул в рот. Обожгло. Разинув, как рыба, рот, ворочал ломтик языком, перебрасывал с места на место. Затем с усилием раздавил. Картошка была сырой, но её уже подраспарило, и он жадно протолкнул её внутрь.
Лукашов удивлялся. Сколько лет прошло? — семнадцать, восемнадцать? — а он помнит все так точно и осязаемо. Себя видит: двенадцатилетний мальчуган, колдующий, как скупой рыцарь, — и над чем, над картошкой! Его сын не поверит, если рассказать ему. Не моро–женое, не красная икра, не конфеты «Мишка на севере», — картошка!
Он ещё сунул в рот жаркий ломтик, и ещё, всякий раз обманывая себя, что надо же попробовать. Теперь язык без труда разминал картошку—рассыпчатой была она, но сухой и пресной. Он посолил. Затем вылил остатки масла, подержал некоторое время бутылку над сковородкой и накрыл крышкой. От масла руки были скользкими. Он тщательно вытирал их вафельным полотенцем, которое за неделю — без матери — стало черным, а сам настороженно прислушивался.
Положив полотенце, тихо подошел к окну. Занавески не отодвинул — сквозь щель в них глядел на залитый осенним солнцем пустой двор. Он знал уже, что сделает сейчас, но все не решался. Теперь, спустя много лет, это отчасти успокаивало: не сразу ведь решился. Не сразу, да, но — с другой стороны — все, выходит, понимал, а не сослепу, не сгоряча…
Тощая соседская кошка грелась на замшелых брёвнах. Казалось, она дремлет, но облезлые уши настороженно дежурили: вдруг позовет кто? Кличку её Лукашов забыл, но перед глазами стояло, с каким остервенением бросалась она, мурлыча, на хлеб. Теперешние коты, невесело сравнивал он, даже колбасу едят с большим достоинством.
Сковорода была плотно закрыта, но запах картошки успел разрастись во всю квартиру. Кошка повела ушами. Неужто и она слышит? Лукашов на цыпочках прошел в сени. Мгновенье стоял там, не дыша, затем прижал плечом дверь (чтоб не слышно было), дрожащей рукой засунул задвижку. Миг, но и теперь отчетливо видит он все подробности их тесных сеней. Ведро с водой, накрытое фанерой, и стеклянная банка на ней, синий рукомойник без крышки, моток верёвки, на которую мать вешала во дворе белье и которой однажды отстегала его. Себя видит — худого, как та кошка, голодного пацана в защитной курточке, перешитой из гимнастёрки отца.
Все так же на цыпочках вернулся в кухню, открыл сковороду. В лицо ударил пар и горячий вкусный запах. Помешав и попробовав, снова накрыл, но плитку выключил: мать наказывала экономить электроэнергию.
Ждать теперь оставалось недолго. Он подкрался к окну и тотчас отпрянул! Они! Тяжелая голова Ратмира раскачивалась в такт шагам, Алёша, балансируя, вскидывал руки. Как всегда, они пылко спорили о чем‑то — на этот раз Лукашов так и не узнал о чем. Бух, бух, бух — редко и оглушительно стучало сердце. На всякий случай он отступил от окна ещё на шаг. До крыльца оставалось рукой подать, но это короткое расстояние они преодолевали почему‑то очень долго. С напряжением ждал он знакомого стука — вот сейчас, сейчас, а когда раздалось, вздрогнул всем телом. Как нестерпимо пахло картошкой! В дверь толкнулись, пытаясь открыть се, затем снова забарабанили, снова толкнули, и все замерло. Но они не уходили. Он различил их слабые голоса. А вдруг, мелькнуло у него, они сообразят, что заперто изнутри, и останутся ждать? Но теперь уже открывать было поздно — они все поймут. Он не шевелился. Его плотно обступал густой отвратительный картофельный Дух.