сопровождал угрюмого вола.
Петров женат был не её сестре,
но он любил свояченицу; в этом
сознавшись ей, он позапрошлым летом,
поехав в отпуск, утонул в реке.
Вол. Рисовое поле. Небосвод.
Погонщик. Плуг. Под бороздою новой
как зернышки: «На память Ивановой»,
и вовсе неразборчивое: «от…»
Чай выпит. Я встаю из-за стола.
В её зрачке поблескивает точка
звезды – и понимание того, что,
воскресни он, она б ему дала.
Следователь и Евглевский смотрят друг на друга.
Следователь указательным пальцем ерошит редкие свои белесые бакенбарды:
– Я не понял. На слух сложно, знаете ли, – прерывает он молчание и кладет перед Евглевским лист бумаги и ручку. – Запишите.
– Что записать?
– То, что вы декламировали. Пожалуйста.
Евглевский берет ручку и, старательно, останавливаясь и припоминая, выводит строчку за строчкой. Закончив, протягивает лист:
– Я вспомнил еще последнее четверостишие. Добавил.
Следователь читает:
– Чаепитие. – Дальше невнятно бубнит все стихотворение и заканчивает вполне внятно, – …и обращает скрытый поволокой, верней, вооруженный ею взор к звезде, математически далекой. Математически далекой. Далекой. Это вы сочинили?
– Нет, – отвечает Евглевский. – Это Бродский сочинил.
– Ну да. «В её зрачке поблескивает точка звезды – и понимание того, что воскресни он, она б ему дала». Дала! Я понимаю. Если б он воскрес! У вас была интимная близость с убитой?
Евглевский не отвечает.
– Так, хорошо. Что вы еще имеете добавить? Я ведь пока не определил – вы сотрудничаете со следствием или только собираетесь? Вы вполне осознаете, сколько вам светит? Молчите?
Видеозапись обрывается.
Молодой следователь продолжил допрос на следующий день.
– Я просмотрел видеозапись. Еще раз. Однако, вопросы остались. Попрошу быть откровенным. Понимаете, господин Евглевский?
– Да, конечно. Но я… видите ли, я не могу восстановить, так сказать, как все это… Да, мы сели в такси. С Зикосом. Таксист не возражал, против собаки не возражал, он приятель моего брата. Можары – поселок, там все на виду. Но это не важно. Доехали быстро. Я купил цветы. Уже в городе. А когда выезжал из Можар, набрал Елизавету… Егоровну. Как только дверь захлопнулась за Зикосом я и набрал. Было слышно – она заметно волновалась. Это она нашла меня. Через интернет. Сейчас просто. Вся страна как одни Можары. Никаких темных переулков, темных алей. Да. Купил цветы у вокзала, подъехал к ее дому. Таксист еще спросил, надо ли заезжать за мной, номер своего телефона оставил. Елизавета жила одна. Просторная квартира в центре, вы видели, конечно. Сразу после школы она приехала покорять ваш город, работала в аэропорту, потом летала стюардессой на местных линиях, а потом прошло тридцать лет. Собаку я оставил у подъезда. Третий этаж. Позвонил. Жара стояла – асфальт плавился. Балкон у нее был открыт, и когда я вошел, от сквозняка в глубине комнат что-то упало, звякнули осколки. Она неловко протянула мне руку и нервно засмеялась. Голос не изменился. У меня спазмы в горле. Смеялся Ромео. «К счастью, – проговорила, наконец. – Проходи». Потом сели за стол, выпили, что-то ели. Перед этим она убрала осколки из соседней комнаты. Показала еще разбитые куски, приставив их один к другому. Я увидел памятник чеховской даме с собачкой в Ялте. Было видно, что ей очень жаль этой крымской тарелки, она привезла ее из последней совместной поездки с Гариком. Я потом и фотографию его увидел. Он обнимает Лизу в Анталии, в Маниле, Батуми, где-то там еще, на Золотых песках, наконец, в Крыму. Я просил показать детские ее фотографии, никогда не видел. Очень хотел увидеть девочку Лизу. Мы ведь ровесники. А нашими соседями они стали, когда Лиза уже не была ребенком.
– Да? Что вы хотели увидеть? – встрепенулся следователь.
– Фото Лизы, маленькой. Её фото в детстве.
Следователь открыл ноутбук, щелкнул клавишами, развернул его к Евглевскому.
На экране черно-белые фотографии сменяли одна другую. На первой под Новогодней елкой стояли Лиза и Лида – Ромео и Джульетта, потом – они же под грушей лет пяти – трех с испачканными коленками и с застывшими в ожидании «птички» лицами, и еще, где ее принимают в октябрята, дарят что-то, она на брусьях в спортзале…
– Понимаете, – наконец заговорил Евглевский, – я застрелил Карая. Да. Только все же… в детстве, в начале жизни внутри жило какое-то неостывающее волнение, я всегда был влюблен, любил Карая, брата, отца, Бориса Келдышева, Лизу. Олю. Таню. Иру. Всегда горячая волна внутри. Сейчас?.. – Евглевский пожал плечом. – Я просил показать ранние её фото. Но она показала другие. Гарик – крупный мужик с восточными маслянистыми глазами держал бандитскую кассу города. За год до нашей встречи с Лизой его застрелили на разборках. Он был очень доверчивый, со слов Лизы. Не успел взять расписку на крупную сумму. На очень крупную, а вдруг срочно понадобилась наличка. Тут Лиза прослезилась: «На похоронах мы вместе стояли – Гарика жена, дети, я и Лида, а мой сын не пришел. Двадцать лет мы были вместе, – она вдруг улыбнулась, – а у Лиды муж полковник в РОВД. Но мы ладили, вместе отдыхали…» Я спросил о сыне. Это был сын не от него. Она была замужем, но рано овдовела.