– И ничего, – говорил он, – губы большие и очень красные изнутри, а так, такие ж как мы.
И он, победно вскинув голову, нес себя между партами.
Успел повидать Василий Васильевич.
В другой раз, это был год полета в космос Беляева и Леонова, он поразил не столько нас, сколько сам был сражен собственным неожиданным выводом.
Мы наносили на контурные карты реки – Терек, Малка, Баксан, Кума…
Василий Васильевич натура восторженная и экзальтированная. Реки – его страсть и его конек.
– Терек, – он замер у доски, – по грузински – Тэги, по ингушски – Тийрк, по кабардински – Тэрч, по карачаевски – Тэрк Суу, Тэрк – по чеченски. Терек воет, дик и злобен,
Меж утёсистых громад
Буре плач его подобен,
Слезы брызгами летят.
Но, по степи разбегаясь,
Он лукавый принял вид
И, приветливо ласкаясь,
Морю Каспию журчит:
«Расступись о старец-море,
Дай приют моей волне!
Погулял я на просторе…
Василий Васильевич запнулся. Строчку забыл. Дрогнул бровями и без прежнего пафоса, но проникновенно, закончил:
– Я родился у Казбека,
Вскормлен грудью облаков!
Василий Васильевич окинул взглядом класс.
– Вскормлен грудью облаков, – повторил задумчиво, выделяя каждое слово. – А вообще, Терек – это тополь, и река раньше называлась Терек су, то есть – Тополиная река.
Он продолжал рассказывать о Кавказском хребте, об истоке и пойме Терека, о терских казаках и Льве Толстом, который считал их образ жизни идеальным и надеялся на устройство России по образу казачьего круга. Рассказывал о Сталине, который в начале 30-х призвал в столицу для собственной охраны казаков с Терека, а соколы Генриха Ягоды получили отставку.
Василий Васильевич говорил, говорил, говорил… и как-то начинал взвинчиваться. Крепко сцепленные пальцы на столе выдавали его необъяснимую тоску, говорили о накатывающем отчаянии.
Кончики пальцев побелели.
Он встал.
Помолчал.
Мы продолжали раскрашивать реки и горы.
– Алексей Леонов в момент выхода из космического корабля пролетал над Кавказом. Он видел Терек. Весь. От истока до Азамат – Юрта и до дельты. Видел весь Терек. А бога не видел. Не видел!
Василий Васильевич прошагал между партами, завис у доски, уперся взглядом в недавно выкрашенную черную ее поверхность.
Случалось, и я выигрывал в чику, но редко. Совсем редко.
Лучше, если игроков много, тогда столбик высокий, легче попасть. Лучшая бита – юбилейный рубль. Если попал – брызнули монеты; бьёшь тогда по краешкам и перевернутую на «орла» забираешь себе.
– Ну что, принес? – спросил на перемене Толик.
– Отдам, – промямли я и вышел в коридор.
Если забыть о нем, то его будто и нет. Толика. И долга нет. Надо забыть Толика. Хотя бы до вечера забыть. Рубль двадцать. Можно купить семь штук эскимо и еще сдача будет, на кон можно поставить. Лучше не думать.
Не оборачиваясь, я ногой захлопнул за собой дверь. Наверное, перед самым носом Толика.
Перед моим носом выросла Перепёлкина.
Протянула руку и раскрыла ладонь. Там белела монетка – 20 копеек. Не поднимая головы, не отрывая глаз от пола, протянула вторую руку, там – железный рубль. Юбилейный. Я оторопел. Но не очень. В голове мелькнуло: «Ух! Ну вот, теперь еще и бита у него будет атомная. Нет, не будет. Пойду, поменяю на бумажный. Бумажный отдам. А то еще юбилейный! Как бы не так».
Эта Перепёлкина преследует меня, с момента, как только заявилась в нашем классе. В прошлом году, к концу третьей четверти ее привела наша классная.
– Это Надя Перепёлкина. Она из Гомеля. Где находится Гомель, Карабекян?
– Гомель находится в Белорусской Советской Социалистической Республике, на реке Сож.
Карабекян знал все.
– Молодец Карабекян. Садись Надя, у нас хороший класс. Правда, дети?
Мы одобрительно замычали.
Совпало.
Как раз накануне я понял, что влюблен в девочек 10 «Б». Тогда 9 «Б». Сразу во всех. Не хотелось признаваться себе, но это так. Тут Надя. А что Надя? У нее длинная спина. Не ноги, а спина и она выше меня на две головы. И девочки из 10 «Б» выше, но они далеко, в 10 «Б». На расстоянии. А Перепёлкину посадили за мной, там сидела Трошина, одна.
С девочками у меня не складывалось. Может быть, потому что я был влюблен. Они это чувствовали – занят. А, может быть, из-за моего роста, или оттого что я рыжий и в веснушках. Сто причин.
Летом, после шестого класса, мы несколько дней работали в садах. Собирали вишню и алычу. От школы нас везли на «ГАЗ 51», в кузове, на сколоченных из досок скамейках.
Скоро заканчивался асфальт, машину болтало и подбрасывало, тряслись и подпрыгивали мои щеки. У меня толстое лицо. Мне обидно до слез, хотелось руками придержать щеки. Но тогда все бы подумали, что мне это очень важно – мои щеки. А мне не важно. Плевать. Но на кочках они прыгали. Ту-дух. Ту-дух. Да что мне до наших девочек. А Перепёлкина смотрела на меня. Почему она меня выбрала? Может потому, что ни на что большее не могла рассчитывать. Ну да. Стоит он в конце строя. Щеки трясутся. Кто позарится на такого? Она меня злила, и она видела, как я злюсь, поэтому взгляд ее был печальный. И даже слезливый. Думаю, она меня выбрала сразу, как появилась в классе. Посадили ее сзади, близко, а может, у меня затылок выразительный. Мы же не знаем, какие у нас затылки, а для кого-то это может быть важным. У нее длинная спина. И вообще. Я не хочу. Я занят. Я влюблен. А она бесцеремонна. Ладно бы только пялилась своими коровьими глазами, напоминая, насколько недосягаемы девочки 10 «Б». Ладно, смотри, я могу затеряться в одноклассниках и укрыться от ее взглядов, но она ж постоянно как-то выныривала совсем рядом. Сбоку или спереди.