Ветки с вишнями наклоняла, чтоб я смог дотянуться.
Каково!
Про Сож не умолкала. Она у них судоходная. «А у вас есть судоходные реки?» Я помню, заметил тогда – «реки для красоты». А она – «Если рано-рано, до восхода, выйти на палубу и громко прокричать, то можно подумать, что ты один на всем свете. Ты плавал на корабле?» Нет, я не плавал на корабле.
Утром, направляясь в школу, обязательно, всякий раз натыкался на нее. Чтоб пройти мимо моего дома, ей нужно было пройти лишний переулок, и она делала крюк. Я не мог не догнать ее, когда она маячила впереди, и уж ей ничего не стоило догнать меня, когда впереди оказывался я.
У меня не раз возникало желание укусить ее. По пути в школу мы переходили деревянный мост через нашу Узловку.
Вот бы скинуть ее в поток.
Но были дни, даже недели, когда Перепёлкина словно забывала обо мне. Не замечала. Счастливые дни. Ничто не мешало высматривать десятиклассниц – в коридоре, актовом зале, во дворе… Распахивались синие тяжелые створки дверей, стайка порхала по каменным ступеням вниз, неслась из одного здания в другое, задерживаясь у ивы, пронзительно щебеча и похохатывая, и не замечая никого.
К ним не подойти, в их стайку не проникнуть. Наблюдать – пожалуйста. Издали, втихаря. Сводили с ума их фартуки. Широкие, топорщащиеся в складку, бретельки на груди напоминали о таинственном и невозможном.
Думаю, Перепёлкина из виду не выпускала меня ни на миг. Ее видимое безразличии – хитрость, уловка. Я должен был забыться, потерять контроль, бдительность, и тут-то она стрельнёт, выступит во всей своей силе и сходу победит меня. Захватит, оккупирует.
Монеты на ладонях – сильный ход. Первая оторопь, и тут же – до капелек пота у век – обжигающее желание отдать долг. Отдать долг и потом выиграть.
Выиграть!
Заставить Толика быть в долгу, проходить мимо, не глядя, смеяться за спиной и в лицо.
Я видел монеты, ладони не видел. Чьи ладони? Нет, не так. Перепёлкина уже не Перепёлкина. Остались только ладони и рубль двадцать, и виделась уже моя жизнь без маяты и боли, и маячила победа. А Перепёлкиной не стало.
Когда во дворе, под ивой, я отдавал долг, Толик не смог скрыть удивления. Как-то даже затравленно повертел шеей, ожидая подвоха. Спросить, откуда деньги – это уже слюни пустить. Но большого труда стоило ему не спросить. Он был уверен, я надолго теперь стану его обслугой. Когда еще верну все до копеечки? А пока потаскаю его портфель, подежурю по классу и за себя и за него.
Дядя его за развалинами старой крепости на кошаре держит отару.
Мне уже приходилось эту тучу гнать к водокачке, пили овцы долго, протяжно, безмолвно. Зной останавливается в небе, останавливается и надменно взирает сверху на них, на меня. Я слышу шорох зноя, его безразличие, остраненность, слышу его бесшумное и бесконечное во всю степь дыхание. И никаких звуков, разве только тушканчик прошелестит рядом в кустарнике. Одна за другой отрываются морды от лотка с водой, и на поверхности остаются белесые хлопья. Неторопливо отваливают и кучно, разом начинают перебирать копытцами вверх по холму, уверенно направляясь в сторону кошары.
Мучительное унижение под беспощадным гнетом зноя и в овечьей компании. Это тогда, в далекие времена Перепёлкиной. А сейчас? Сколько отар прошло по тем холмам?
Я протянул деньги. Он взял не сразу. Юбилейный рубль подбросил на ладони.
В горячке, в устремленности к близкой свободе я не поменял-таки, юбилейный на бумажный. Очень спешил.
Он опустил рубль в карман, просиял весь и в порыве щедрости, как можно было бы подумать, вернул мне 20 копеек.
– Держи, Жмых. – усмехнулся, хотел сказать что-то, но зазвенел звонок, и он ничего не сказал.