Прошло много лет. Перепёлкина была на войне. Вызволяла, обменивала пленных, выносила из-под обстрелов убитых и раненых, перевязывала и спасала.
Я не спас никого и в тот день даже не попытался снять ее с камня.
А мог?
?
Я ненавидел ее, я хотел, чтоб ее не стало, чтоб ее не было. Никогда. Откуда такая ненависть?
Может быть, от ее влюбленности.
Ее спас Лев Петрович, наш завхоз, случайно проезжавший мимо на своем «УАЗике».
Произошло как, в кино – она в бурлящем потоке, болтается на камне, сил уже нет, сейчас сорвется, и тут из переулка выскакивает школьный «УАЗик». Лев Петрович высовывает голову из кабины, замечает меня, видит Перепёлкину, тормозит у моста, выскакивает из машины с канатом в руках, бежит по берегу к Перепёлкиной, и, не добегая несколько шагов, бросает конец каната к центру потока. Случай.
***
Случай – подсказка Бога. А что Он хотел подсказать, когда сплелось: Гера – мой сын, Перепёлкина, Бике. Бике – возлюбленная Келдышева. Что?
Гера поступил в институт, но вышел указ, высочайший указ об отмене отсрочек в армию. Пришла повестка.
Оба глаза смотрят нагло
Виснем в дыме перегара
В нашем мире наизнанку
Всё пылает, зависает.
Хапанули, записали самый чистый
Конденсат.
Я сэн сэй, я и дизайнер,
Улицам свой санитар.
И катана с порошком, и положим всех в могилу…
Потом что-то про Никотиновый приход, про
Залипаю в потолок, и
Где Вчера? И
Где Сегодня?
Нас схватить не хватит сил.
Мы вселяемся с радаром,
Растворяемся в тумане,
На башке бандана клана…
В общем, бред. Джеймс Джойс. Джеймс Джойс необразованный. Бред, но тревогу вызывает. Джойса не стал тревожить воспоминаниями, сынок все равно не в курсе, кто это такой. Хотя, надо заметить, «Братьев Карамазовых» осилил. Даже веселился в том месте, где брат Митя просит денег у госпожи Хохлаковой, а та направляет его куда-то в Сибирь на золотые прииски. Смешно, Гера смеялся.
– Гера, это стихи? – спросил я, услышав речитатив про оба глаза.
– Это рэп.
– Рэп?
– Да.
– И?
– Что и?
– Улицам санитар – это как?
– Это ассенизатор.
– М-м.
– А сэнсэй?
– Учитель.
– А бандана клана?
– Из Советского Союза не видно.
– Что? Почему из Советского Союза?
– Пап, отстань, посмотри в википедии.
Мы на даче косили траву. Это было в первый раз. И в последний.
Дачу он не любит, и не бывает там. Но тут как-то сошлось. Каприз?
Может, каприз. Словом снизошел.
Дернул шнур, мотор завелся сразу, леска скрылась в густой траве. Перед окнами вымахал в рост сумах. Дерево такое. Полудерево, полукуст. Скорее, все-таки дерево. Сумах оленерогий. Завоеватель территорий, покоритель пространств.
Головка триммера приближалась к сумаху. Я за Герой греб траву, сгребал в валки, чтоб, когда высохнет, сжечь.
Он вдруг остановился, мотор работает.
– Здесь ветки, – кричит.
Корни сумаха разрослись во все стороны и дали обильные ростки, у забора просто джунгли.
– Попробуй, – я опустил грабли, – может, возьмет.
Он попробовал, не получилось, леска не справляется.
– Поменяй на диск, – кричу я.
Он поменял.
Я в это время сгребал траву у старой груши, старался валки не уплотнять, чтоб быстрее сохли. Потом отложил грабли, стал собирать, опавшие груши, не очень крупные. А вот крупная, с кулак, созрела и упала только что. Откусил – очень вкусно.
Помню, как Гера, совсем маленький, вцепившись пальчиками, кусал мякоть, как сок тек по подбородку, как выронил грушу, удивился и заревел.
Я откусил еще и еще, поискал взглядом в траве похожую, увидел чуть скошенный леской триммера бок груши, нагнулся, чтоб поднять. И только потянулся, взять не успел – крик.
Истошный крик и тупой удар – упал триммер.
Мотор молотит вхолостую.
Гера сжимает одной рукой другую и, словно демонстрируя, тянет ее вверх и в мою сторону. На той руке, которую он сжимает, что-то не так.
Пальца не хватает. Брызнула кровь.
Потом, много позже, вспоминая заросли сумаха, захлебнувшийся мотор триммера, вспоминая поиски так и не найденного пальца, с удивлением понял, нет, не понял, картинка вспыхнула – он улыбался. Зажимал одну руку другой и улыбался.
Появления его на свет ждали долго. Долго-долго. Три года. Уже и смирились, «может и не надо никого». И тут – раз! Вот так да! «Три двести! Три двести!» – кричал я, перемещаясь по коридорам редакции, где работал тогда, и, казалось, вся редакция засияла от радости.