И особенно загорелись глаза у Геры, когда академик заговорил о Шекспире, «пару пьес, которого, удалось осилить». «Они ж жизнь через свое сито сеют. Просеивают, и на бумагу; Шекспир, Толстой, а зачем мне их сито, я сам проживаю свою жизнь. Жди, сиди и жди, сейчас они все тебе объяснят…
– Но как же! – я возражал, – Чехов, допустим, ничего и не объясняет, однако ж весь мир тянется к нему…
– Так уж весь? Я не тянусь. В нас изначально заложено все. Это потом забиваем себе голову – Достоевский, Кьеркегор. Ах, ах, ах! И где ты? Где твоя жизнь? Они ж кровопийцы! Хайдегеры, Ницши, они ж твою жизнь в свою превращают. Нет, я не тянусь. Моя жизнь – мое ликование. Да. Зачем мне с небом говорить через кого-то? Где твоя отвага? Отвага! Зачем мне фильтры эпилептиков и умалишенных?
Гера, довольный, заулыбался, толкнул меня плечом, такие речи патокой ему по сердцу, академик радовал его. Сам-то, сынок, тундра – тундрой. Целина.
Улыбался, захмелевший. Плеснул всем по стаканам:
– Замечательно! Замечательная встреча. Я рад. Сергей… э…
– Анатольевич… Сергей Анатольевич. И я рад. Да. Будем встречаться. Обязательно. У меня дача на берегу, баня, лес. Обязательно. Вы воин, Георгий. Время штука лукавая, да и более можно сказать, времени не существует, сгустки, толчки энергии – пожалуйста, а времени нет; я как с отцом посидел, Георгий, притом, что мои внуки вашего возраста, а отец мой до Берлина дошел.
Помолчали.
– Забавно, Георгий, – академик положил руку на его плечо, – до Берлина дошел, а погиб в двадцатилетие Победы, медаль получил Юбилейную 9-го мая… Дом соседний загорелся, сразу как-то огонь до неба, отец детей вытаскивал… взорвался газовый баллон… я вез его в больницу… на руках у меня умер… голову ладонями сжимал… А всю войну… ни одного серьезного ранения… А ты? У тебя как?
– У меня? Так пустяки.
– Отец не вспоминал о войне, не помню его рассказов, не любил рассказывать про войну.
– Понятно. Чего там рассказывать.
Они долго рассматривали друг друга. Академик в ожидании, что Гера расскажет-таки про свою войну, и этим как бы удлинит, увеличит память об отце, заставит жить отца после двадцатилетнего юбилея Победы, после взорвавшегося баллона.
Но Гера молчал.
«Не рассказывать же о Бике?
Как она? С кем? У нее сын. Вырастет, тоже русских убивать будет. Сам я в кого стрелял? Трупов не видел. Никогда. Тех, в кого стрелял, никогда не видел убитыми ». Хотел сказать Гера.
Но молчал.
Пьяная пауза.
Я смотрел на них, тоже молчал. Подумал, мой отец много трупов видел. Много. Правая лопатка, бедро, икры обеих ног – в бледных шрамах. Контуженный. А вот живет.
Пьяная пауза не бывает неловкой. Сиди с нами Боря Келдышев, наверное бы, уронил уже голову на грудь и спал бы безмятежно, но его, Борю, разбудил бы ангел, что пролетает в такие минуты.
Ангела спугнул свист первого троллейбуса. Из кустов роз под окном (весь город в клумбах роз) выпорхнула стайка синичек.
Брезжило утро.
Бутылка пуста.
Закончился и комендантский час.
Академик засобирался.
– Пора, пора. Надо поспать еще. Будильник поставлю, в одиннадцать лекция.
Прощались. Академик задержал в своей руку Геры:
– Увидимся обязательно. Хочу тебя с внуками познакомить.
Гера закрыл дверь и зашел в ванную. Зашумел душ.
Я включил чайник.
Попили кофе.
– Когда?
– Завтра. Ну, то есть уже сегодня.
– Заедешь к бабке? Я был у них. Мама уже не встает, а отец, дед твой… он тоже лежит, но, думаю, до ста дотянет. Старческие причуды. А? Гера? Как? Заедешь?
– Может быть. Ладно, ладно, заеду.
– Бабка как-то по-особенному любила, слышал: собаки – единственные существа, которые любят человека больше себя. Ты был пик ее радости, маленький был такой – куча, губы раскатаешь – красные-красные, неулыбчивый, редко-редко улыбнешься, а глаза сияют. Бабка, когда вы вместе груши мыли, или, там, гусей поили, или помидоры собирали, она задыхалась… воздуху не хватало, из груди – хрип, стон, смешок, короче – восторг через край. Как вы сейчас с ней… Как увидитесь? Бог весть. У тебя вон сейчас и губы тоньше, и пальцы короче, и она другая. На самом пороге все видится в другой перспективе.
– В обратной?
– Точно. Самое главное видится в обратной перспективе.
– Прощай папа.
– До свидания. Обними деда и бабку.
– Обниму. Твоя обратная перспектива – я Гера Грек.
– Юность – это возмездие, – я ему вдогонку.
Он не обернулся, может уже не услышал.
***
Поднималось солнце, резко очерченные, побежали из-под колес, длинные тополиные тени.
Ностальгические воспоминания водителя и попутчицы лились без конца. Гера начал клевать носом. Водитель, в недавнем прошлом, зам. главного инженера завода холодильников «Nord», узнал в женщине Александру Осиповну, работницу склада готовой продукции. Довоенная жизнь им виделась, как… Утро красит нежным светом