– Часто это у тебя с ногами?
– Нет. В последние три года не часто. Никогда. За три года – первый раз.
– В смысле?
– Принеси нарзану.
Потом пили нарзан, пиво, ели горячие пирожки с бараниной, потом он сбегал за коньяком, вечер наступил очень быстро.
На Хумаро-Юрт отходил последний автобус, под козырек автобусной станции заглянуло солнце. Слепило глаза, больно смотреть, завелся, заурчал мотор. Зашипела, раскрылась дверь.
Бике задержалась, поднимая ногу на ступеньку.
Проговорила внятно, выделяя каждое слово:
– Если будет дитё, оставлю. Джигит будет. Ухарь!
– Не будет.
– Это почему?
– Ваши постарались. У меня не может быть детей.
***
Эти пришли одно за другим.
Первое:
Папа, я на Кавказе. Опять в Мин Водах
И второе:
Брат, мама не приходит в сознание. В коме.
И вскоре еще одно, последнее.
Папа, я у бабушки. Бабушка умерла.
Сообщения пришли в день, когда отменили авиарейсы. И это еще не всё… Границы закрыли. Даже те закрыли, о которых, казалось, и позабыли. Маму похоронили без меня.
Утро. Сижу, свесив ноги с постели. Мама ставит у сепаратора ведро, сверху, едва не вываливаясь за края – шапка белой-белой пены. Колышется. Ведро ловко вскидывается над белым чаном сепаратора, и, вот ведро уже пустое. Мама сжимает темно-синюю, из дерева, рукоятку, и, подавшись плечом, начинает крутить ручку. Сепаратор гудит полной металлической мелодией, не заглушая звука бойкой струи отвеянного молока и тихой струйки тягучих сливок.
Подрагивая и пытаясь удержаться за стенки круглого чана расходящимися кругами, цельное молоко убывает. Заметно как убывает. Хочется поскорее увидеть, как молочные волны закружат, завьются, устремляясь вниз и обнажая дыру на дне чана.
Мама подает стакан с теплыми сливками и иногда (очень-очень редко, может быть один только раз) заметив капельки в уголках рта, которые, просочившись, ползут на подбородок, снимает их твердыми шершавыми пальцами.
Я пил сливки и начинался день, и близко, рядом были слезы.
Мама брала меня за руку.
Мама берет за руку!
Берет за руку!
Сердечко прыгает, прыгает, сейчас выскочит.
А слезы где-то там, там, там.
Брала за руку и отводила к бабке Наташе (это не та, что назвала меня Джимом, другая), а сама потом шла к конторе и оттуда всех везли на зерноток. Уборка – главная забота совхоза, все на уборку!
Заходили в хату. Мама выпускала мою руку.
Рйка, длинноногая и тощая девочка, дочка бабушки, значит моя тетка, сначала показывала мне язык, потом опускала как-то книзу все лицо, изображая горькое мое горе. Я…
Слезы подступали, не давали дышать… сейчас мама шагнет, переступит высокий порог, со скрипом двинется и гулко стукнет дверь, и мамы не станет видно. И мамы не станет. И начнется новая, с болью во всем теле, жизнь.
У самого порога мама оборачивается, поправляет красный в темную клетку платок. Улыбается.
Я срываюсь с места, бегу к двери, к маме.
– Мама, мамочка, поцелуй меня!
Слезы заливают лицо, хата огромная и колышется.
Мама наклоняется, целует меня, улыбается, гладит по голове, вытирает слезы, а иногда (очень редко, может один раз) берет на руки, прижимается щекой к моей голове и плачет. Вместе со мной. Потом все-таки относит меня к окну и торопливо идет к двери.
– Мама, мамочка, – растопырив руки, бегу за ней, – мама, мамочка, поцелуй меня, поцелуй меня еще!
– У-у-у! Поцелуистый какой! Ты глянь! – это бабка подает голос. – Хворостинки ему по жопе! Ишь ты поцелуй!
Потом – это случилось только однажды – она оттаскивает меня от мамы и шлепает несколько раз…
Темнеет в глазах от слез, и я уже не вижу, как уходит мама.
Потом слышу Райкин писк – «хи-хи-хи», и толчки в бок. Исподтишка. Исподтишка и к случаю.
Больно, горько.
Но…
Неожиданно все как-то проясняется.
Приходит запах горячей, только со сковороды, пресной пышки, следом аромат простокваши, смешанный с запахом холодного земляного подвала; а когда звонко втягивая со дна большой белой кружки последние студеные кусочки, когда громко и длинно в последний раз всхлипываю – слез больше нет. Горе не вечно.
В тот день бабка Наташа с Райкой пекли хлеб. Бледным тугим бугром взошло тесто в корыте, и бабка кликнула Райку, чтоб та смазала жиром жаровни. Потом их уже с тестом нужно будет таскать из сеней во двор в жаркую от сгоревших кизяков печь. Молча, хлопотали они вокруг корыта. Райка раскраснелась, руки мелькают туда-сюда, туда-сюда, и – выстраиваются в ряд смазанные жаровни. Губы закусила мелкими своими зубами.
Я тихо подошел к двери и осторожно, не скрипнув, медленно прикрыл ее. Выдохнул. И защелкнул щеколду между дверью и рамой. Присел на камне у порога.