Больше не было.
Живешь в грехе,
Погибелью живешь ты.
И правит жизнью
Грех твой, а не ты
Небо – спасение твое
Ты сам – беда твоя.
Религиозным Боря не был. Боялся быть не искренним. Крест носил, а когда говорили, «Борь, ты ж еврей», он спокойно – «нет, – отвечал, – я русский и крещеный». В нем виделся кавказец, скорее закавказец, что-то азербайджанское.
Бывало, заводился:
– Откуда ты знаешь, веришь ты или не веришь?
Я пытался не вступать в такие дискуссии. Он дергал меня за руку, судорожно выворачивая шею и дергая подбородком.
– Ну? Знаешь точно?
Иногда я вяло отбивался:
– Причем тут знаешь или не знаешь? Начнешь копаться, такое выкопаешь, чего и не было, а пока рыл, оно, вот тебе – и народилось. Искренность, когда зацикливаешься, она чревата; начинается – а что там еще, какой ужас еще ношу, его может, и нет – ужаса, но тут фантазии являются, да еще болезненные. Умей прощать себя, Боря, если на то пошло, то есть, если есть чего прощать.
На последнее сообщение я не ответил. Не успел, что ли. Сразу не ответил, а потом уже и не кому отвечать.
Что бы я сказал ему?
Сказал бы, «Боря, я – беда. Ты – нет. Ты – и радость, и восторг. Сам знаешь».
А беда – да. Можно, как Триер в «Доме, который построил Джек» – направиться в сторону открытий глубинных мерзостей своих. Кому- то, такая пилюля возможно и поможет. Но сомневаюсь, и она ж не натуральная, пилюля, она из колбы триеровой башки.
– Но, однако, какая пилюля! – сказал бы Боря.
Но только «Дом…», что построил Триер вместе с Джеком, он его построил, когда Боря давно уже лежал в могиле.
«И косточки давно истлели», – так говорила моя мама, про тех, кто пролежал в земле восемь лет и более.
Почему так говорила? Имела в виду что? Что всё забылось и у того, кто в земле и у тех, кто о нем думал. Тут вот, пока пишу, сообщили в новостях, где-то в Якутии, где вечная мерзлота, вчера археологи откопали собачью голову. Целиком, даже мягкие ткани сохранились, не то что косточки. И голове той более сорока тысяч лет. 40 000.
А мама говорит, «и косточки истлели».
Говорила.
А Бике здравствует. Она чуть подтаскивает левую ногу, косолапит. И раньше замечал. Впервые увидел ее со своим дядей, Боря куда-то подвозил их. А тут, в центре столкнулись. Красива вызывающе, ничто ее не берет. Глаза в глаза. Многомиллионный город, а встречи случаются и даже не редко. Случай – подсказка Бога. Не понятно только что Он хотел подсказать. Она остановилась и улыбнулась. Нагло так. Еще чуть и расхохочется.
Я тоже остановился. Оробел.
– Ты вышла? Или сбежала?
Она не сдержалась, захохотала.
– Сбежала. С пузом. Кавказ своих не бросит. Родила уже тут, как бы, на свободе. А ты хромаешь? Ножку поранил? Ай-йяй. Как жаль.
И пошла.
Чего ей стало жаль? Сожалеет, что я живой остался.
Я догнал ее, схватил за руку.
Она стремительно развернулась:
– Ты думаешь, жизнь наладилась? Ну да, я любила Борю вашего. А кто его не любил?
Один глаз у нее затуманился, сейчас слеза выкатится. И выкатилась, только из другого глаза, что был чист и смотрел поверх меня.
Приблизила лицо, и шепотом:
– Так вам понятней. И больней. А вообще мне нет разницы, кого из вас отправлять в ад. Больше – лучше.
– Так, да?
– Так.
– Боря-то, пожалуй, что и из ваших был.
– Тем более, тогда! Служил русским как пес. У меня два брата было, отец. Все… не с миром отошли. Интернациональный долг. Мне твой сынок рассказывал, как он дома наших гранатами забрасывал. Сам – то Боря мне только песенки пел, «зацелую допьяна, изомну как цвет».
Она выдернула руку. Я все еще удерживал ее. Передернула плечом, свела судорогой подбородок, напоминая и передразнивая Борю, и запела в голос на весь проспект. Надо сказать, мало кто даже и взглянул в ее сторону. Всем все равно, а потом, мало ли придурочных в огромном городе. Знали бы, кто она такая, Бике. А она, слегка косолапя, неспешно удалялась:
– Ну, целуй меня, целуй,
Хоть до крови, хоть до боли.
Не в ладу с холодной волей
Кипяток сердечных струй.
Опрокинутая кружка
Средь веселых не для нас.
Понимай меня подружка,
На земле живут лишь раз!
Бике отсидела три года. Вот выпустили. Хотя по всему, надеяться на освобождение в принципе никто не мог, может быть, только сама Бике не унывала, «для Кавказа невозможного мало».
Рвануло у третьей колоны на станции с переходом на другую линию.
Мы договорились встретиться на выходе из предпоследнего вагона, она обещала нас ждать у третьей колоны. Ее дядя после реконструкции открывал ресторан на проспекте. Бике любила тусовки, по ее словам, на открытие были приглашены артисты, юристы, депутат, Юрий Антонов, и даже Кашпировский. Собственно, она приглашала Борю, но так совпало, именно в этот день прилетел из Баготы Кудря, мы пересеклись, выпивали немножко, Кудря рассказывал о Колумбии, о работе. Пересыпал речь испанскими оборотами, утверждал, что испанский ему как родной, «когда влюблен, язык любимой проникает в тебя сквозь поры в коже».