И всё же со временем блекнет любое, даже самое сильное потрясение. Хотя, нет, наверное, дело было даже не в этом. Что бы со мной ни приключилось, вечером за мясом непременно придёт Сай. И мне не оставалось ничего, кроме как выбросить всё из головы и сосредоточиться, наконец, на работе. Сай пришёл, забрал мясо, ушёл, и после его ухода я вышел на пустырь за домом глотнуть свежего воздуха. Но вечер был по-летнему безветренный, и над пустырём тяжёлым облаком стоял удушающий зной. Трупа жабы уже не было. Я просидел некоторое время на дренажной трубе, затем встал, направился домой и у подножья лестницы, ведущей на второй этаж, чуть не столкнулся с Маю. Словно воочию увидел ту курицу с выбитым глазом. Но Маю лишь мельком взглянул на меня и, не говоря ни слова, прошёл мимо меня на улицу.
Я посмотрел вбок, в полутёмный коридор. Ая стояла в дальнем конце и запирала дверь. Увидела меня. Едва заметно вздрогнула. Я затаил дыхание. Но в следующую секунду она уже шла в мою сторону как ни в чём не бывало. Я стоял, не в силах пошевелиться, сердце отбивало неистовую дробь. Ая молча прошла мимо, взглянув на меня как на незнакомца. Вышла на улицу. Я же так и остался стоять, тупо уставившись в тёмный конец коридора. Не в силах взглянуть ей вслед.
18
Начиная с того дня, Ая, похоже, снова обитала в комнате на первом этаже. Разумеется, она была не из тех, кто покорно стряпает изо дня в день для мужчины. Я не раз видел выставленные в коридор плошки и рассудил, что она заказывает готовую еду где-то по соседству. В следующий раз мы встретились там же, у подножья лестницы. Она говорила с соседкой, которая, как видно, как раз и пришла забрать эти плошки. Соседка стояла между нами спиной ко мне, и на мгновение наши с Ая взоры встретились, но её лицо было совершенно бесстрастно, а позволить себе остановиться я не мог. Я поднялся к себе в комнату и ждал, затаив дыхание. Но Ая не пришла.
Время от времени я встречал её. Иногда мы даже смотрели друг другу в глаза. Но кроме той первой встречи, когда она вздрогнула, увидев меня во тьме коридора, в её глазах не отражалось ничего — она не заговаривала со мной, да и вообще никак не подавала вида, что между нами что-то было. Глядя в её глаза, я чувствовал в ней лёгкое напряжение, но вела она себя так, словно мы не были и знакомы. Что само по себе уже было весьма странно, но я понимал, что у неё были на то свои причины и старался тоже по возможности избегать её. Когда мы всё же встречались, я опускал глаза, с неимоверным трудом подавляя клокочущее в груди вожделение. Хотя, быть может, я просто боялся, что Маю заметит желание в моих глазах и поймёт, что что-то неладно.
Но ещё больше меня тревожила беда, которая, как мне показалось во время разговора с тётушкой, постигла девушку. Каждый раз, увидев её, я пытался прочитать в её лице хоть что-то, напрягал каждый нерв, стараясь не пропустить ни единой мелочи. Но она, казалось, была совершенно спокойна. Быть может, тётушка была права, и сама Ая действительно ещё ничего не знала? Что касается тётушки, то она, разумеется, эту тему с тех пор не поднимала. Её лицо хранило обычное непроницаемое выражение, и всё же я чувствовал во время её приходов, что она настороженно наблюдает за мной.
Шли дни, и со временем мне стало казаться, что события того вечера привиделись мне в дурном сне. В то же время, поскольку приход её был для меня полной неожиданностью, я понимал — что-то столь же непредвиденное может снова случиться в любую минуту. Что же заставило её прийти ко мне в тот вечер? Была ли то жалость? Или любовь? Скорее всего, ни то, ни другое. Я с трепетом вспоминал то, как она сбросила туфли и перешагнула порог моей комнаты. Мне казалось, что в ней скрывается ещё одно существо — босое, ужасное… Её трусики всё ещё мёрзли в моём холодильнике.
Опершись спиной об этот холодильник, я сидел вечером, вдыхая душный воздух конца июля, глядя пустыми глазами перед собой, и вдруг почему-то вспомнил, как увлёкся в старших классах бабочками и провёл лето, упоённо бегая с сачком в руках по холмам. Пленённый красотой, я любил этих существ любовью одиночки и познал высшее счастье в тот день на горе Сэппико, когда в моём белом сачке забилась прекрасная «парантика сита». Я ловил их и булавками накалывал рядами, труп за трупом, в коробку под стекло. Я был некрофилом. «Оцутаигана, уротанриримо…» — раздались в соседней комнате звуки то ли сутры, то ли заклинания. Я заметил ещё раньше, что за стенкой резвилась очередная пара, но шалава, твердившая это странное заклинание, не приходила уже несколько недель. Рисуя в воображении ласки того вечера, я тихонько подпел: «оникутагиная-я, коцунатигухи-и…»