На углу переулка с унылым видом стоял Симпэй.
— Дядьк, а дядьк… — проговорил он сокрушённо, увидев меня. — Дядьк, я все фигурки бумажные попортил. Которые мне Сумико сложила…
— А?
— Чай я на них пролил. Посушить попробовал, а толку — хрен. Смотри, какие они стали. И зайчик, и крокодильчик…
Симпэй вытянул вперёд руку, показывая мне зайчика с крокодильчиком. Бумага была вся в пятнах, и ноги — как у крокодила, так и у зайца — едва держались.
В августе жара стала совершенно непереносимой. В комнате клубился смрад от тухлых потрохов. Было часа три пополудни, и в комнате напротив, как мне показалось, был Маю. Судя по доносившимся оттуда звукам, он не работал. Я решился. Постучал в дверь. Но ответа не было. Я постучал снова. Дверь приотворилась, и из-за двери вынырнула голова татуировщика.
— Ну, чего тебе? — проговорил он, глядя на меня своими ужасными глазами.
— Я к вам насчёт коробки, которую вы мне на хранение отдали.
— И?
— Вы всё никак за ней не приходите, вот я и подумал…
— А, ты вот про что… Это вещь ценная.
— Но тогда тем паче…
— Ты уж прости, но у меня тут обстоятельства кой-какие, пускай ещё малость у тебя полежит, ладно?
— Мне, знаете, как-то боязно её у себя держать. Особенно если вещь — такая ценная.
— Этой вещичке, братец, цены нет, вот потому-то я тебе её и доверил.
— Но, позвольте…
— Я ж тебе на станции десять тысяч дал. А? Что, забыл что ли? — сказал он. Я похолодел. — Неужто мало тебе? А вообще, может и мало…
— Послушайте, что это за ценная вещь такая, а?
— А чего это ты вдруг спрашиваешь?
Глаза его вспыхнули гневом. Некоторое время он безмолвно сверлил меня взглядом. Я покрылся испариной.
— К сынку моему в доверие втёрся, в игры с ним играешь…
Я мгновенно вспомнил, как Маю сказал тогда: «Враки!»
— Чего задумал? А ну выкладывай! Или на бабу мою глаз положил?
Я онемел.
— А если хочешь, бери, не жалко! Думаешь, не вижу, как ты с ней заигрываешь?
— Что вы! Да у меня и в мыслях…
— «Да у меня и в мыслях»! Ясно мне, что у тебя «в мыслях». Втрескался ты в неё, вот что. У ней вон тоже, через слово Икусима. Икусима то, Икусима сё. Пиздой слюни пускает.
Выбирать слова стало ещё труднее.
— Простите, я вообще-то пришёл поговорить о той коробке, которую вы мне на сохранение дали…
— Я ж тебе сказал: пускай ещё у тебя полежит. Ещё немного. Понял?
— Понял. Тогда хоть скажите, когда вы её заберёте.
— Слушай, Икусима, тебе что, обязательно нужно все точки над «и» расставить? Я, может, тоже не прочь, да только не всегда это получается, вот я у тебя одолжения и попросил, понимаешь? Я, между прочим, только глянул на тебя в тот раз на станции и сразу понял, что ты — парень надёжный.
— Нет, что вы! Я — никчёмный человек.
— Не скажи, не скажи! Ая ж вон только про тебя и думает.
— Я уже пожалуй…
Я понимал, что нужно уходить как можно скорее, и в то же время меня охватило сумасшедшее желание услышать о ней ещё.
— Слушай, Икусима, разберись ты с ней, а? Томится она по тебе, смотреть тяжело…
— Неужели? — чуть не вырвалось у меня. Но я уже понял, что все эти разговоры — ловушка.
— Вы поймите, у меня даже замок не запирается, и хранить в моей комнате что-то ценное было бы просто…
— Думаешь, вор к тебе, что ли, залезет?
— Так ведь всякое может случиться!
— Может. Но ты у нас человек надёжный, ответственный, разберёшься.
— Нет, позвольте возразить. Я человек никчёмный и ничего в таком случае сделать не смогу. И меньше всего мне бы хотелось причинить вам, господин Маю, беспокойство.
— Эй! С каких это пор ты меня по имени кличешь?
— Ой, простите.
— Ты, что, отказываешься?
— Нет, что вы, у меня и в мыслях…
— Не хотел я этого говорить, но скажу: штуковина, которая в той коробке лежит, для меня дороже жизни. Но тут, знаешь, обстоятельства такие сложились, что пришлось мне её тебе на сохранение дать. Я у тебя, Икусима, одолжения прошу. Как мужчина с мужчиной с тобой разговариваю. А ты мне отказываешь?
Я понял, что так мы будем ходить кругами бесконечно.
— Ну, ясно, — сказал я. — Пока что я про вашу коробку никому ещё ничего не рассказывал, но раз уж такие дела, можно я разок с тётушкой из «Игая» насчёт неё посоветуюсь?
— Со старухой? А вот это не надо. Она — баба жадная, в голове одна нажива. Не то, что ты. Тебе ведь до смерти взглянуть хочется, чего там внутри лежит, а всё одно — терпишь.